Ольга Гуссаковская - Повесть о последней, ненайденной земле Страница 6

Дядя Гриша повел себя странно: выругался, резко остановив бычка, и только потом посмотрел на Лену.

— Тьфу, черт! А я-то думал… Чего тебя занесло сюда?

— Я заблудилась, попала под дождь и…

— «Заблудилась»! Нечего в лес тогда лазать. Ладно, иди этой дорогой, а где овраг встретится, там тропа пойдет поверху, ей и дойдешь. Поняла?

— Поняла. Спасибо, — несколько недоуменно ответила Лена и как-то, почти неосознанно, подумала: зачем колхозу такой странный груз? Свежие осиновые чурбашки, и поверх охапка травы. Ну трава, положим, годится тому же бычку, а чурбашки к чему? Из них только ложки да чашки режут кто умеет и потом в городе на базаре продают. А ведь дядя Гриша тоже умеет, вспомнила Лена. Наверное, ему разрешили съездить за осиной и бычка дали — ведь близко-то за Сосновкой «делового» осинника нет, это Лена сколько раз слышала.

Все выяснилось, и, больше ни о чем не думая, Лена заспешила в путь — успеть бы засветло. «А почему он все-таки так разозлился на меня? Что я сделала? — опять подумала она. — Просто, наверное, у дядя Гриши характер тяжелый».

Дорога кончилась, словно бы нырнув с разбегу на дно оврага, а по краю его шла хоженая, приметная тропа. Лена свернула на нее и пошла в Спасово.

И думать бы Лена забыла про дядю Гришу, если бы не два происшествия — вечером и утром на другой день.

Вечером, вернувшись из Спасова с солью, Лена никуда уже не пошла больше — дождь помешал. Надо бы вечером за сеном сходить в лес на просеку, да после дождя оно намокло. Машке тетя Нюра серпом по-за огородом нажала травы — обойдется. Вот и вышло, что вечер у Лены оказался свободным — делай что хочешь. Так бывало редко, и она даже не сразу придумала, чем заняться. В детском доме об этом и вообще думать не приходилось, там все известно заранее, а здесь одно дело другое за собой зовет, и даже странно, когда дела нет.

В палисаднике под окнами тети Нюры, как и во всей деревне, сами собой росли неухоженные цветы — розовые пахучие мыльники и желтые лакированные ноготки. Совсем такие, как в детском доме. Лена прополола клумбу, выбрала из цветов сорняки. Теперь надо было только загородить палисадник от нахальных коз, которые почему-то считали, что горькие ноготки куда вкуснее сочной и сладкой травы.

Лена набрала прутьев и неторопливо вплетала их в плетень, когда на улице послышался сначала хорошо знакомый ей «дикий» голос бригадирши Романовны, а потом — тети Фани Бородулиной, дяди Гришиной жены. Женщины сошлись возле Фаниного крыльца; Лена видеть их не могла, но слышала хорошо.

— На торфа, говоришь?! — высоким плачущим голосом выводила Фаня. — На торфа надо? А кто там работать у меня будет, ты подумала? Ведь у меня пятеро и один грудной, а мужик-то только слава одна, что живой с войны вернулся. Инвалид он у меня полный, по месяцу с печи не слазит!

— Инвалид он, как же! — пробасила Романовна. — А на базаре кто ложками торгует? Во всей деревне корова-то только у вас и есть. С голоду подыхаете!.. Вот коли бы бессовестные подыхать начали, первой бы тебе конец пришел, это уж точно! А на торфа пусть Григорий едет, и слышать ничего не хочу!

— Едет, едет… Да ты пойди посмотри на него, кому там ехать-то? Покойник он живой, третий день и есть-то ничего не может, не то что встать!

Женщины, видимо, пошли в дом, а Лена изумленно замерла с прутом в руке. Что за чепуха! Ведь она же видела дядю Гришу в лесу? Или не видела? Конечно, видела, это только Нонка говорит, что в лесу всякое «блазнится». Но ведь не может он одновременно и быть в лесу и не вставать с печи? Смутное, нехорошее подозрение тронуло душу Лены, словно она ненароком коснулась чего-то противного. Но разобраться во всем она не умела — слишком мало еще знала эту новую, так не похожую на городскую, жизнь.

Да и Романовна с ее басовитым голосом и вечной руганью за дело и без дела Лене не нравилась. Она и на тетю Нюру кричала, что опаздывает, а какое уж опоздание, когда по летнему времени и ночи-то нет? Наверное, и к Бородулиным зря придралась — от вредности.

Как ушла Романовна, Лена не слышала — всю деревню наполнил шум возвращающегося стада. Возле каждой калитки мальчишки и девчонки приманивали коз «на кулачки»; вытянув сжатую в кулак руку (словно в ней хлеб), звали: «Маня, Маня, Маня…» Но коз обмануть было трудно — они не хуже ребят знали, что никакого хлеба нет и в помине. Подойдет рогатая скотина, раздувая ноздри, обнюхает замурзанный кулачок — и вприпрыжку на огороды, лови ее! Только самым счастливым удавалось заманить козу в калитку.

Лене просто повезло: у Машки были длинные рога и она схватилась за них обеими руками. Машка заблеяла ругательным басом и начала мотать башкой, но дело ее уже было проиграно: Лена держала ее крепко, а Колька и Павка стали пихать сзади, в худой, выпирающий крестец. Так общими силами и «ввезли» Машку в калитку. Уже уходя, Лена почему-то заметила, как возле дома Бородулиных сама остановилась черная смирная корова. Набитое травой пузо висело у нее на хребтине, как мешок на палке. Корову эту Лена и прежде видела много раз, даже знала, что зовут ее Кочка, потому что родилась в лесу, а только сегодня подумала, что ведь и правда — коров у других нет. И у Романовны тоже нет, хоть у нее и трое детей да еще мать старая на руках. Почему же так? Она решила обо всем расспросить тетю Нюру, но тут к ней подошла Нонка, которая даже и не подумала помочь, когда они возились с козой, и спросила:

— Лена, почему так тихо?

Спросила очень спокойно, но от ее голоса сразу сделалось нехорошо — одна она умела так тревожно спрашивать о простых вещах.

Лена отпустила Машкины рога — теперь уже никуда не денется — и удивленно посмотрела на Нонку.

— Да разве здесь тихо? Ты послушай, что на улице делается!

— Нет, не там. Здесь тихо, — Нонка коснулась лба, — очень тихо, а должен быть шум, шум…

— Какой шум? Откуда?

— Не знаю. Если бы я знала! А я только чувствую — и все. И мне трудно. Ты не понимаешь?

— Нет.

— Ты не поймешь, ты там не была.

— Да где — там?

— Не знаю… Там страшно.

Последние слова Нонка выговорила совсем тихо, еле слышно, — тут еще Колька с Павкой «войну» начали, — но Лена все равно расслышала… и ничего больше не сказала. У каждой из них было свое горе, но у Нонки горе страшнее — она его не помнит, а оно есть. А может, помнить еще хуже? Помнить, но не иметь права обмолвиться даже полсловом.

Тетя Нюра вышла с котелком — Машку доить, посмотрела на девочек внимательно:

— Вы чего это квёлые такие? Обидел, что ли, кто?

— Никто не обижал, мы просто так, — поспешно сказала Лена и, взяв Нонку за руку, пошла с ней в дом — тете Нюре и своих забот хватает.

…А утром на свету, когда пастух Левоня только еще раз вякнул своим простуженным рожком, к тете Нюре зашла Фаня Бородулина. Тетя Нюра как раз дотопила печь и заталкивала подальше в угли чугун, где среди политых молоком грибов болтались последние синие картошины — еда на целый день.

— Здравствуй, соседка, извини, что я так, попросту, — поклонилась с порога Фаня. — Вроде и живем рядом, а видимся редко.

— Нужды, видно, нет, — отчужденно ответила тетя Нюра, толкая ухватом непослушный чугун.

— Да как уж нужды нет, в добре всегда есть нужда, — словно и не заметила холодного приема Фаня. — Ведь не звери мы — люди. Я вот в городе была, лекарство своему Григорию искала… Совсем он у меня не жилец, уж такое горе!.. Так, думаю, принесу хоть и соседке гостинца, все-таки твоя девчонка и за моими малыми когда приглядит. Как уж по соседству заведено. Возьми-ка вот…

И выложила на край стола горбушку настоящего черного хлеба и маленький липкий кусочек картофельной сласти — «глюкозы», как звали ее почему-то. Тетя Нюра и ответить ничего не успела, как Колька и Павка кубарем скатились с полатей:

— Мам, хлебца, хлебца дай!

Лена не стала спускаться — смотрела сверху. И никогда она не видела у тети Нюры такого лица — застывшего, словно мертвого. Чуть шевельнулись на нем темные губы:

— Спасибо, соседка.

А Фаня опять, как бы ничего не видя:

— На здоровье, милая. Ведь между соседями как? Коли мир да любовь, так если кто и увидит что — людям не доказчик…

— Спасибо, соседка, — тем же голосом повторила тетя Нюра. — Отблагодарить-то нечем, извини уж…

— Разочтемся на добром деле. До свиданьица пока, — сказала чем-то очень довольная Фаня и закрыла за собой дверь.

Тетя Нюра, ничего не говоря, поделила хлеб и «глюкозу» на четыре части — ровнехонько, Себе не взяла ни крошки и ушла в другую комнату.

Лена слезла с полатей, взяла свою часть и, налив кипятка в кружку, стала есть по крохотному кусочку, как можно больше запивая водой. Глупые пацаны съели все сразу и теперь пьют воду, поглядывая на Нонкину порцию. Лена молча спрятала ее повыше на полку. А тетя Нюра все не выходит. Интересно, что она делает там одна, в «чистой горнице»?