Александр Неверов - Андрон Непутевый Страница 6

Встали два генерала с двух сторон, говорят:

— Слушай, Маркел Семеныч; на хлеб цена, на овес цена. Хочешь?

Смотрит Сенин хорьком из норы, на пороге — смерть мужицкая с косой за плечами.

— Кайся, старик, от Андрона приказ тебе вышел…

Потемнело в глазах, зарябило.

На улице рев, шум, крик.

Закрутились мужики рогачевские, на дыбы встала воля черноземная.

Вбежала сноха со двора, прямо на печку:

— Тятенька, хлеб коммунисты берут по амбарам!

Эх вы, силы мужицкие дуба столетнего!

Эх ты, хлебушка, кровью политый!

Слетел Потугин соколом с печки — долой и семьдесят четыре года. Распрямилась спина стариковская, заиграли ноздри молодецкие. Выбежал с растрепанной головой, увидал топоришко зазубренный.

Стиснул топорище — война!

С одной стороны — генерал, с другой стороны — генерал.

На хлеб цена, на овес цена.

Увидал Андронову шапку с красной звездой — загорелась земля под ногами красным огнем. Заплясали в глазах избы мужицкие, заревели в ушах трубы медные. Наскочил на Андрона, замахнулся топоришком зазубренным:

— Бей!

Увидал Андрон глупую смерть от зазубренного топоришки, рассердился. Отскочил на два шага, выхватил револьвер из кожаного мешочка.

— Стрелять буду!

Блеснули сбоку железные вилы, заревела толпа, оскалились зубы мужицкие:

— Бей!

Выстрелил в воздух Андрон — не хотелось крошить тело мужицкое, а пуля-то — вот она. Сидит на дороге Потугин, пальцами землю царапает. Иголкой вошла в левый бок, укусила мухой в жаркий полдень Андронова штучка.

Несутся мужики из конца в конец, словно лошади степные, невзнузданные. Дымят глаза, налитые злобой, дрожит земля под ногами нековаными.

В казаках генерал поднимается, в Сибири генерал поднимается. На хлеб цена, на овес цена.

— Бей!

Эх вы, силы мужицкие дуба столетнего!

Эх ты, хлебушка, кровью политый!

Размахнулся Тарас Тимофеич лопаткой железной — мимо.

Увернулась Андронова голова с красной звездой.

Грохнулся на спину Тарас Тимофеич, руки раскинул крестом по дороге. И его мухой укусила маленькая пуля, попавшая в лоб.

Война так война!

Гонят Гришку Копчика с деревянной ногой по большой рогачевской улице, словно волка пятьдесят собак. Видит Гришка смерть свою от мужицких рук — забежал во двор к Андронову отцу. А Михаила и дверь на крючок. Скоблит Гришка запертую дверь в испуге смертельном — нет спасенья. Бросился на крышу — нога деревянная сорвалась.

Смерть!..

Навалилось на Гришку десять мужиков самых здоровых.

Рвут Гришкино тело в двадцать рук.

Топчут Гришкино тело в двадцать ног.

Затоптали вместе с Гришкой и Трифона Самойлыча, попавшего вниз.

Война так война!

Забежал Прохор Черемушкин с вилами железными в исполком:

— Бей!

Поддел Карла Марксова в переднем углу и понес, будто сноп ржаной. Грохнул на улице оземь — пляши! Пляшет Рогачево село, свищет, гудит, кувыркается. Разорвали пополам и Аннушкин флаг, разорвали пополам и Андронов флаг. И еще пополам и еще пополам — ленточки сделали. Сорвали со стены земельный декрет, продовольственный декрет, бабий декрет.

— Топчи!

На хлеб цена, на овес цена.

— Вали в райпродком!

Поймали на улице Яшку Мазлу.

— Кайся!

Увидали Аннушкину избенку:

— Жги!

Увидали Михайлину избенку:

— Поджигай!

Загорелись две избенки в двух концах, высунули языки из черных соломенных крыш.

Поднялись на них волосы багровые, полились слезы огненные. Мечется Михайло с ведерком пустым, бегает бабушка Матрена с сундучком Андроновым вокруг. Некому добро тащить, некому насос наставлять. Выбежал со двора меринишка с красной лентой в хвосте, фыркнул, махнул вдоль по улице. Бежит из ворот курица черная, шею вытянула, крыльями хлопает.

Смерть!..

Вспыхнули крыши соломенные там и там, ударили топоры по наличникам, зазвенели стекла в окнах звоном пронзительным. Вылезли на улицу колоды дубовые, сундуки с крышками оторванными. Полетели из окошек разбитых иконы, кадушечки, ведра, тулупы, скамейки, кровати, чугуны, хомуты, ухватья.

Скачут бочки пожарные. Гремит насос с кишкой неработающей. Воют бабы. Воют собаки. Ржут лошади. Крик. Стон. Шум. Рев. Война так война.

25

Улегся ветерок, успокоился. Пошумели воды поднятые, легли в берега. Вышел месяц темной ночью, одиноко глядит из черного облака на поля пустынные, на деревни дальние, на деревни ближние. Торчат трубы обгорелые, слышатся жалобы тихие.

Не Мамай прошел — рать мужицкая, с вилами острыми, с топорами зазубренными.

Скорбь.

Стоит Андрон на пепелище отцовском, крепко сжимает голову, платком перевязанную. Лежит дорога дальняя, непосильная. Давит горе мужицкое, заливают сердце слезы и жалобы. Вперед зовет дорога трудная: через жалобы тихие, через трубы обгорелые, через черное горе мужицкое.

Низко падает голова, платком перевязанная, болью тяжелой виски распирает.

Не жалеть нельзя и жалеть нельзя…

1922