Сергей Семенов - Тиф Страница 6

Наумчик секунду подумал:

– Нет, не надо.

Все ушли. Оставшись один, Наумчик задумался. День за днем развертывалась как свиток вся история болезни. Он все больше и больше поражался упорству сопротивляющейся жизни…

…– Как, как глубоко заложена способность самоконтроля… пока не стукнешься лбом в самую дверь небытия…

Он вспомнил свои мысли о смерти и хотел вновь заняться ими, но почувствовал, что сейчас они совершенно не совпадают с его внутренним миром.

– Да, да, я выиграл и жизнь взяла свое…

Физическое выздоровление шло нарастающим бегом, но накопление силы и здоровья осознавалось смутно. Температура, опускаясь, дошла до нормальной; потом опустилась до тридцати четырех и на этом уровне остановилась.

В нем происходила реакция. После колоссального напряжения жизни начался ее упадок. Мысль все время находилась в состоянии полуусыпления. Не то, чтобы он забыл о своих переживаниях. Он помнил их, но они теперь не волновали. Он думал, а стук сердца не усиливался, кровь не ускоряла своего бега. Растительные процессы поглотили всю жизненную энергию и не оставили места для процессов умственных и духовных. Наумчик спал по двадцать часов в сутки. Поглощал пищу в невероятном для его нормального состояния количестве. Так как госпитального пайка не хватало, он попросил позвонить в полк и ему высылали продукты дополнительно. Благодаря всему этому он наливался жизнью, как наливается соком древесная почка весною.

На восьмой день он самостоятельно сел на кровати. Доктор пришел в ужас и сказал, что у него не выдержит сердце, а Наумчик засмеялся.

На одиннадцатый день, когда он сделал первую попытку встать, однако не удавшуюся, вошла сестра и сказала:

– Товарищ Наумчик, приготовьтесь, завтра эвакуация… наступают поляки…

В однотонном порядке, комфорте и своеобразном уюте больничной жизни Наумчик как-то умственно оцепенел. Он ни разу не вспомнил, что за стенами госпиталя существует мир, с которым он кровно связан общими страданиями и общей борьбой. Из полка его никто не посещал, а он даже не подумал об этом. Он вторично отказался от перевода в общую палату и против своей привычки не попытался уяснить себе, из какого чувства он это сделал. Бессознательно избегал длинных разговоров с посещавшими сестрами и сиделками и весь отдавался смутному дремлющему покою.

"Наступают поляки", – это сразу вырвало его из этого покоя. Сразу мысль вскочила до обычного уровня напряженности. Ковь быстрее понеслась по артериям. Даже чувства как-будто обострились, а над переносицей появилась исчезнувшая было вертикальная складка. Вдруг стало стыдно за свое бессилие за то, что лежит здесь оторванный от жизни и борьбы. Остро захотелось общения с людьми.

Наумчик резко позвонил. Вошла няня.

– Чего?

– Скажите сестре, чтобы перевели меня в общую палату, да принесите газеты за неделю.

– Газет нельзя без разрешения сестры.

– Так позовите ее… только скорее…

У сестры Наумчик долго просил газет. Оказалось, что без разрешения доктора дать нельзя. В переводе в общую палату сестра также отказала. Рассерженный Наумчик попросил комиссара. Комиссар в неурочное время притти отказался. Сестра ушла. Наумчик проводил ее гневно-грустными глазами.

Но в нем уже пробудилась его энергия и воля. Наумчик сел, спустил ноги и попробовал встать. В глазах заметались черные пятна, сердце забилось сильно до боли, но он встал, уцепившись судорожно за железные прутья кровати.

Закрыв глаза, он думал, что пройдет. Но в темноте замелькали огненные пятна, а голова закружилась сильнее…

…– Отдохну немного… пройдет…

Действительно, через полминуты кружение головы прекратилось, но вместе с тем и общие краски дня как-то посерели и потускнели. Появилась огромная слабость, ноги задрожали, а к горлу подступила тошнота.

Напрягая волю, он протянул руку, пытаясь дотянуться до дверной ручки. Ноги задрожали еще сильнее. Опять появилось мгновенное кружение головы. Прокусив губы, он все же дотянулся до ручки одной рукой.

С дрожью от напряжения во всем теле он и другой рукой отделился от спинки кровати. И сразу потолок качнулся и стал падать боком. Заскрипев зубами, Наумчик удержался на ногах.

На крашеный пол с прокушенных губ упала черная капля крови. Упала и расползлась. Наумчик другой рукой ухватился за косяк двери и всем туловищем сделал шаг.

Неверными усилиями он нажимал ручку вниз, не видя самой ручки, а ручка не опускалась. Наконец, дверь без шума открылась.

Вытянув только голову, он смотрел. Как в тумане, направо и налево тянулся широкий коридор. Направо через открытую дверь ярко, но неясно белела безграничная комната. Где-то далеко, далеко луч солнца ударялся в белую стену и она блестела. На кроватях лежали и сидели серые фигуры без лиц.

Наумчик обратился к одному из больных, курившему в коридоре:

– Товарищ… газет мне… пожалуйста…

Больной выронил папиросу изо рта.

– Газет принести?

– Да, да… последних…

– Сейчас, товарищ…

Через полминуты он возвратился, неся четыре газеты.

– Вот все свободные в нашей палате.

– Бла…годарю… по…могите до кровати… и не закрывайте дверь… уйдете когда…

Поглядывая сбоку на пепельно-серое лицо трясущегося Наумчика, больной осторожно помог ему добраться до кровати.

Лишь только лег, как сердце забилось с такой силой, что почувствовалось знакомое ощущение разрыва. Страшная боль в сердце заставила закрыть глаза. Голова закружилась до тошноты. От утомления как-будто рассыпался на отдельные члены.

Наумчик не мог читать с таким трудом добытые газеты. Тщательно спрятал их под одеяло и затих, стараясь перебороть боль в сердце.

С утра следующего дня началась необычная для госпиталя суета. Шмыгали сердитые сиделки, разнося по палатам ворохи одежды для больных. У многих не хватало вещей. Слышно было, как в соседней палате вспыхнул недовольный шум. Требования замены сопровождались матерными ругательствами. Наумчик болезненно ко всему прислушивался и нетерпеливо ждал, когда принесут одежду ему.

Одежду принесли сразу после обеда и бросили на кровать.

Часа через два вошли сестра и двое санитаров.

Сестра принесла револьвер и бумажник. Положила их в вещевой мешок Наумчика. Санитары всунули Наумчика в шинель и повели под руки.

На дворе он увидел только одно огромное высокое небо и больше ничего. Лишь странно, как-то в пространстве, еще мелькнула надпись: "Канцелярия". И Наумчику показалось, что он видел ее тысячу лет назад.

И вдруг перед ним двуколка. Бросилась в глаза серая палатка, поставленная на ней. Наумчик хотел подумать еще о чем-то связанном с палаткой, но огромное высокое небо скрылось. Он очутился на соломе в полутемноте.

Через секунду он понял, что в палатке лежат еще двое. Наумчик приготовился им что-то сказать, но почувствовал, что движется. Двуколка, лишенная рессор, запрыгала по камням шоссе. Резкие толчки едва не вырвали у него стона. Двое других протяжно застонали. Голова Наумчика беспомощно билась о дно двуколки. Сразу к горлу подступила тошнота. Сделалось худо и он лишился сознания.

От госпиталя до вокзала было полверсты. Но когда Наумчик очнулся, густая темнота окружала его. Он догадался, что очнулся только потому, что прямо над ним в черной вышине мигал тусклый фонарь. Где-то гудел ветер. Наумчик упорно смотрел на мигавший в черном воздухе фонарь и, напрягая мысль, старался понять, реален ли этот фонарь или он светит где-то внутри него. И вдруг неожиданно услышал завывание ветра. Слуховое впечатление сразу создало уверенность, что все это реально.

Тогда он попытался оглядеться и смутно понял, что лежит на щелистых досках железнодорожной платформы в груде других больных. Из темноты и тишины ярко стали выделяться негромкие стоны, проклятия войне, Советской власти, порядкам. Звуки закипали над явственно копошившейся кучей больных.

Потом он смутно увидел зачерневшую на путях цепь ровных вагонов. Вздрогнул от раздавшегося где-то пронзительного паровозного свистка. Вдруг сделалось холодно. Зубы застучали друг о друга.

Наумчик закрыл глаза. Сразу понеслись огненные пятна, похожие на фонарь. Тонко клюнула в голове почти призрачная мысль: "скорей бы подошли вагоны"… Потом все смешалось.

Всю ночь лежал Наумчик на платформе. Вагоны подали только под утро. Наумчик уже не слышал ни сдержанного грохота колес медленно подходившего поезда, ни паровозного свистка. Не слышал так же, как его внесли в вагон и не раздевая положили на подвешенную койку.

Госпиталь, куда по плану эвакуации были назначены больные, отстоял от Орши в 130 верстах. Эти 130 верст ехали трое суток. Из разбитых окон вагона дуло, втекали струйки дождя. Больных кормили только воблой и хлебом.