Сергей Семенов - Предварительная могила Страница 6

Смотритель возвращается, смотрит на висящее над письменным столом расписание и придвигает кресло – поудобнее.

Ровно в семь вечера он кончает свои занятия и идет в казарму. В руках у него две-три книжки для замены прочтенных. До девяти он проведет время с обитателями казармы в беседе, расскажет сегодня о составе морской воды. Эти беседы ведутся по особой программе, выработанной им уже после того, как Лукерьин Степка и единственный неграмотный из мужчин на маяке, Лямзин – были обучены грамоте. Лукерья наотрез отказалась учиться, и, после долгих уговоров, он оставил ее в покое.

В девять смотритель уходит из казармы. День его кончен. Он ложится спать.

А в казарме после ухода смотрителя лица всех принимают другое выражение. Садятся ужинать. После ужина Лямзин кричит на всю комнату:

– Ну, садитеся, братцы. Сегодня мой черед рассказывать.

В казарме после ужина не спят еще долго: сначала рассказывают разные истории, потом играют в карты. Рассказывают все по очереди, за исключением Лукерьи. Сегодня очередь Лямзина. У Лямзина есть целый цикл рассказов про какого-то необыкновенного мужика из одного уезда с Лямзиным.

– Про Агафона. Слушайте, – возглашает Лямзин.

Все группируются около койки Колычева. Колычев сидит, поджав под себя ноги, похожий на Будду. На коленях у Будды дырявый сапог, а рядом – дратва, шило, кусочки кожи…

Рассказ Лямзина про необыкновенного мужика Агафона.

"В ту пору мы, всей деревней, работали у Андрея, у богача, тринадцать человек нас работало, – начал Лямзин. – Вот раз и приходит он самый Агафон-мужик, в присутствии хозяина Андрея приходит и говорит:

– Вот вопрос: знаете ль вы, черти, што седни быть должно?

А сам Агафон необыкновенный. Брови у него росли кустистые, а тут вдруг постриг их начисто. Глаза так и шныряют штопором во всех. В роде ополоумел человек. У кого мороз под рубахой. Ну а я, как вы сами, братцы, знаете (рассказчик засмеялся), был в те поры помолодее. Я и говорю Агафону, смеючись:

– Какой-такой вопрос, дядя Агафон? И что такого особенного должно произойти сегодня. Не пойму что-то я?

Он и пригрози мне пальцем, будто мне не семнадцать годов было:

– А ты, парень, зубы не скаль, – говорит. – Смех твой неверный и напрасный: в жизни бывают разные перемены. А што я говорю правду, ты познаешь мои слова не на словах, а на деле.

Баба хозяева на меня руками машет, чего, мол, ты дурак с дядей Агафоном связываешься, сзади кто-то кулачищем поясницу чешет. А у меня задор пуще. Оробел я, а все ж говорю.

– И сам я, дядя Агафон, допускаю разные перемены в жизни, только-то по-моему знать их зараньше нельзя.

Он меня пальцем в грудь тыкает. Задом я пячусь, в роде рака, выходит. А он мне ходу не дает: загробастал меня за рубаху и волокет к окну:

– Вот вопрос: какой седни день с утра?! – кричит.

От этакого у меня и все соображение отшибло, не понимаю, что и сказать. А он пальцем уж и в окно тыкает:

– Туман? – кричит.

А какой тут туман, когда на небе нету ни облачинки и даже жарит сильно. Тряхнул я мозгами и говорю ему:

– Никакого туману я не вижу, дядя Агафон, хоть ты, может, и пущаешь туман-то этот. А как я вижу, день наоборот, и, как раз, очень солнечный и ясный.

– Дурья ты башка, – кричит мне Агафон. – Я тебе про то и толкую, што седни небеса без облачинки. А вот вопрос: седни будет сильная гроза в два часа дня.

Как это Агафон-то выговорил, ему и не верют. Мужики-т наши оробев были, а тут смешок идет, да плечами друг-дружку пхают. Ну я от всех и выступаю вперед:

– Какой ты, Агафон, знахарь, – говорю. – И откуда ты это нам подтверждаешь?

Сказал я ему это, и сам не возрадовался. У Агафона глазища завертелись, а губы трясутся, как у дите малого. Потом, видно, пересилил себя, да и заорал на всех:

– Темные, темные, – говорит, – вы мужичье. Ничего того вы не можете мне доказать, что я могу вам, и не на словах, а на деле. Запомните то все, что я вам сейчас преподавал: сегодня произойдет сильная гроза в два часа дня. А если не верите, давайте под залог. Что у меня есть – все отдаю, если гроза не произойдет, а если будет, вы отдавайте свой заработок.

– Ладно, – говорят мужики, – посмотреть мы посмотрим, а под залог не согласны.

Вот они и смотрят. Уж завтрак наступил. Агафон свое подтверждает. В небе еще ни облачинки, только парить сильно стало. Вот уж пообедали, время час прошел. Вот уж второй час пошел. И глядим стала заноситься градовая туча. Обняслась вокруг да и слилась, сильное молонье, удары грома покатились. Мужики на Агафона поглядывают, да крестятся со страху.

А Агафон в норму вошел. Смотрит, как мужики крестятся, и посмеивается. – Креститесь не креститесь, – говорит, – а я отгадал. Всю премудрость небес и земли знаю. Только вы не думайте, что я колдун какой. Это все наука и техника изучила и доказала".

– А ты, парень, трезвый был? – спросил Колычев с последними словами Лямзина.

– Дядя Федор, вот те крест! – обиженно воскликнул рассказчик и, оглядывая всех, продолжал:

– Когда ж надрызгаться бы поспели, если все поутру происходило.

Через полчаса все играли в Акульки. Колычев сидел в подвязанном по-бабьи платке уже третий кон под ряд. Лукерьин Степка, участвовавший в игре наравне со взрослыми, заливался от смеха.

В разгаре игры дверь отворилась, на пороге появилась высокая сутулая фигура смотрителя.

– У-уехал Петр. Бессонница, братцы, – говорит смотритель, криво улыбаясь.

Играющие цепенеют. В первый раз они видят смотрителя появляющимся у них в столь необычное время. Лукерья пытается спрятать карты.

Смотритель подходит к столу.

– Играете?

– Без интересу, Егор Романыч, – отвечает за всех Колычев.

– А как?

– В Акульки.

– Примите меня.

Степка бессильно таращит глаза.

– Да ведь что с нами играть, мы так, – сказал Лямзин.

– Ну а как, барин, Акулькой сядете – платок повяжем? – бойчее отозвалась Лукерья.

– Повяжите…

Прерванная игра в Акульки – возобновилась.

7.

Прошло семь месяцев. Из затеи смотрителя ничего не вышло: сам он все семь месяцев беспрерывно умирал, а жизнь на маяке, несмотря на все смотрительские усилия, разделилась на две разных жизни, и каждая из них потекла по собственному своему руслу, не сливаясь с другой.

Во всем этом смотритель убедился как-то вдруг.

Когда он поверил в то, что все-таки умирает, к чорту полетели книги, философы, токарные станки и все остальное, о чем говорилось в бумажке над письменным столом. И сама бумажка, однажды смятая умирающими пальцами, полетела к чорту. Остался только обезумевший в своей строгости лечебный режим и такая же безумная жажда прилепиться к жизни тех здоровых, что жили в казарме своей особенной жизнью. Он знал, что не воскреснет от того, что прилепится к той жизни. Но вдруг сделалось непомерно тяжело оставаться одному. И по вечерам он играл в карты, просиживал в казарме долгие часы, вел странные, дикие для него самого разговоры, страстно возбуждаясь от единственного желания – слиться с этими людьми в чем-то очень важном, что сразу бы разгрузило его от самого себя.

Но жизнь на маяке, хотя и замкнутая каким-то общим внешним кругом, упорно делилась внутри этого круга на две разные, не сливавшиеся между собою. В казарме после ухода смотрителя лица всех другое принимали выражение, и другие начинались разговоры. А смотритель, придя к себе, вдруг проклинал этих людей, с которыми только за полчаса до этой минуты хотел слиться в чем-то важном. И лежа в бессоннице до утра, смотритель думал, что, может быть, он делает ошибку, оставаясь на маяке, что, может быть, нужно сейчас же уехать в город, продать остаток до срока подороже, заслониться от этого срока вином, женщинами… Но приходило утро, и смотритель снова приходил в казарму, снова вел долгие разговоры и между разговорами странно-внимательно присматривался, как двигаются у них головы, руки, ноги, как они ходят, разговаривают, пьют, едят, играют в карты, работают – и убеждался, что не так, как он сам. И в этом "не так" – вдруг казалось ему – и заключалось то, что могло бы его защитить от срока лучше, чем вино и женщины. Надо было от них учиться чему-то, и не знал – чему. И он снова подсаживался к ним, снова вел разговоры, страстно желая к ним приспособиться, стать с ними в уровень, слиться с ними в чем-то.

Однажды он понял, что этого никогда не будет.

После отъезда Петра ежедневную уборку его домика и приготовление для него обеда взяла на себя Лукерья. Она прибегала в смотрительский домик по нескольку раз в течение дня. Смотритель даже отдал ей ключ от домика.

В послеобеденный час он лежал почему-то не в спальне у себя, а в кабинете. Собственно, предписанный режимом час уже кончился, но ему не хотелось вставать. Все равно – ходить, сидеть, лежать, но лежать было удобнее.

В спальне раздался грохот. Этот грохот был ему знаком: Лукерья принесла дрова и готовилась затопить печь.