Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович Страница 6

- Так что же вам не нравится на нашем заводе?

Кареглазый бронзоволицый парень остро взглянул на Глебова, точно прицелился, и ответил:

- Порядка нет. - Выдержав паузу, будто хотел посмотреть, какое впечатление произведут его слова на секретаря, пояснил: - Я пришел на завод мастером, думал, буду учить людей работать, а меня в снабженцы переквалифицировали, от гудка до гудка заготовки собираю. - И подытожил: - Нет порядка. И видно, не будет.

- А если попробовать навести порядок? - в свою очередь спросил Глебов.

- Ваш предшественник пробовал, да зубы обломал.

- А что ж вы его не поддержали? Вы, коммунисты?

- У нас он помощи не просил. Думал в одиночку. - Он помолчал, будто что-то решая для себя, и, резко вскинув голову, посмотрел на Глебова прямым взглядом. - Хотите начистоту?

- Только начистоту, - кивнул Глебов, приготовившись слушать.

- Есть вопросы, что ни в одиночку, ни с нашей помощью секретарь парткома не решит. И директор тоже.

- Интересно, - поддержал Глебов и выжидательно посмотрел в молодое решительное лицо инженера.

- Станки у нас старые? Старые. Достались нам еще от фабриканта. Выжмешь норму - потеряешь качество, а значит, и надбавку. Правда, надбавка больше символическая.

- Как это "символическая"? - вставил Глебов.

Кауров поморщился, сказал, уставившись на Глебова:

- Если, предположим, деталь обычного качества стоит два рубля, то деталь отличного качества на десять копеек дороже.

- Вы считаете, это мало? - вполне искренне спросил Глебов, прикидывая в уме: это пять процентов. И еще, не дождавшись ответа мастера, решил: действительно маловато. Какой смысл рабочему выгадывать копейки на качестве, когда можно заработать рубль на количестве?

- За отличную деталь я бы платил в два раза дороже, - сказал Кауров убежденно.

- А где деньги? Во что обойдется себестоимость детали?

- Будет та же, что и сейчас. Если не ниже. Пожалуй, ниже, - серьезно заключил Кауров.

По его интонации и по выражению темных глаз Глебов понял, что он уже думал об этом. Хотя то, что он сказал сейчас, казалось парадоксальным. Глебов попросил Каурова пояснить.

- Да очень просто, - сказал тот, доставая из кармана карандаш, без спроса взял со стола чистый листок бумаги.

Глебов приготовился к солидным подсчетам. Но Кауров вывел на листке двойку и к ней шесть нулей. После этого он поставил восклицательный знак и резко подчеркнул написанное двумя жирными линиями. Хотел было еще провести третью, да сломался карандаш.

- Ежегодно мы теряем два миллиона рублей на браке. Дайте эти деньги рабочему за отличное качество - и брака не будет, - заключил он.

Емельян не знал этих цифр и был поражен. Довод мастера не вызывал возражений. Он наталкивал на размышления.

После Каурова пришел из конструкторского старик Лугов, Сергей Кондратьевич, высокий, седой, с красивой, патриаршей осанкой. Он мягко и внимательно посмотрел на Емельяна, сообщил, что на заводе работает со дня основания, то есть с 1903 года, хорошо помнит немца-фабриканта и всех девятнадцать директоров завода. И тут же не преминул сказать, что только шесть из них были достойны доброго слова, и добавил, что ему исполнилось семьдесят четыре года. Но пока не внедрят в производство новый образец агрегата - модель пятьдесят семь, где есть доля и его труда, на пенсию уходить не собирается.

- Ну, а как долго будем его внедрять? - спросил Емельян, с интересом рассматривая ветерана русского рабочего класса, живого свидетеля трех революций и пяти войн.

- Можно было еще в прошлом году, - недовольно буркнул старик и настороженно посмотрел на Глебова.

- Так в чем же дело?

- В главном инженере. Надо менять технологию. А для этого нужно время. Опять же план…

Он просидел в кабинете Глебова более часа и все говорил, говорил, спокойно, обстоятельно. Емельян не перебивал его, делал пометки в своем блокноте.

На прощание заверил:

- Мы еще с вами встретимся, Сергей Кондратьевич, обязательно. И подробно обо всем переговорим. Согласны?

- Я с удовольствием. Нас, Луговых, тут на заводе целая династия. Сын начальником цеха работает, внук - тоже здесь, в сборочном.

С Константином Сергеевичем Луговым Глебов познакомился на другой день в литейном цехе. Сын не был похож на отца. Среднего роста, сутулый, с резкими движениями, осунувшимся, усталым лицом, угловатый, он подал Глебову костлявую руку, сказал отрывисто:

- Знаю, вам жаловались на нас. Все правильно. Критиковать надо. И помогать тоже надо.

Взвинченно, нервозно говорил он о нуждах литейщиков. А потом выяснилась причина:

- Дочка не ночевала дома. Ночь не спали, переволновались. Черт знает что передумали. Утром хотели звонить в милицию, к Склифосовскому или в морг. Я уже на работу собрался - заявляется. И хоть бы что. Как будто так и надо. У подруги, оказывается, ночевала. Зачем? Видите ли, у подруги трагедия, сердечная драма, роман, одним словом: кавалер жестоко обманул. Обрюхатил - и в кусты: "Я не я, и лошадь не моя…" А она - школьница!.. В одиннадцатом классе. И класс этот придумали ни к селу ни к городу, вроде пятого колеса в телеге.

Он ругал и дочь, и ее подругу, и тех, кто придумал в школе одиннадцатый класс, а в институтах шестые и седьмые курсы. ("Умный человек и за четыре года получит высшее образование, а дурака и за десять лет ничему не научишь"). Потом спросил совета у Глебова: как ему поступить с дочерью, серьезный разговор с которой должен состояться вечером после смены.

- Что в таких случаях делают? Выпороть, что ли?

Вопрос был не из легких, и Емельян ответил искренне, пожимая плечами:

- Вот уж затрудняюсь, что вам посоветовать… У меня, знаете ли, дочка еще в пятом классе.

- Значит, у вас все впереди, - горестно обронил Константин Сергеевич.

От такой реплики Глебову стало как-то не по себе.

Придя домой, Емельян сел на диван и открыл тетрадь с записями. Краткая, в одну строку, фраза: "Гл. инж. Почему тормозят модель пятьдесят семь?" - напомнила об очень серьезном, первостепенном. А из головы все еще не выходил рассказ Константина Сергеевича о дочери. Иногда ему казалось, что, в сущности, это один и тот же вопрос во всей жизненной полноте и многогранной сложности: агрегаты делают люди - дед, отец и сын Луговы, не спавшие всю ночь из-за того, что школьница не пришла домой ночевать.

Он вспомнил сегодняшний разговор с директором заводского Дома культуры Александром Александровичем Марининым, с которым по роду своей работы в райкоме и прежде приходилось не однажды встречаться. Маринин вошел в кабинет Глебова размашисто, сияя широкой, притворной улыбкой, как старый знакомый. Торжественно провозгласил, протягивая веснушчатую волосатую энергичную руку:

- Емельян Прокопович! Рад приветствовать вас на новом поприще, так сказать, на культурно-идеологическом фронте.

Глебов понял намек: должность инструктора райкома партии ему пришлось оставить из-за "отсутствия гибкости" в работе, как сказал секретарь райкома товарищ Чернов. В переводе на более конкретный язык это сводилось к одному конкретному факту. Глебов присутствовал на вечере поэзии в большой аудитории. В течение часа троица подвыпивших "молодых" популярных пиитов читала не совсем поэтичные и совсем недвусмысленные вирши, вызывая восторженный визг одной части аудитории и сдержанное негодование другой. Глебов, как представитель райкома, предложил устроителям вечера прекратить "балаган", а поэтам посоветовал вести себя в обществе более пристойно, поскромнее. На другой день Глебову пришлось писать объяснительную записку. Товарищ Чернов расценивал его поступок как "грубое администрирование" и "отсутствие гибкости в работе с творческой интеллигенцией". Маринин об этом знал. Он был хорошо осведомленным человеком, с большими связями среди работников культуры. Самоуверенный, с развязными манерами, он держался панибратски со старшими и высокомерно-презрительно с теми, от кого не зависел.

Поприветствовав таким образом Глебова и не дав ему произнести в ответ ни единого слова, Маринин заговорил с сенсационной значимостью, устало опускаясь в кресло: