Иван Шевцов - Свет не без добрых людей Страница 60

Молчал успокоившийся лес. Должно быть, и он понимал, что произошло нечто очень для него отрадное, люди опомнились, разум победил слепые инстинкты. Хорошо и легко дышится в лесу, а еще лучше думается.

Хорошие мысли плыли в седеющей голове Федота. Вера Титова сообщила ему, что письмо в газету послано. Теперь остается лишь ждать. Это было светлое ожидание: в нем затеплилась самая главная в жизни надежда. А недавно с ним разговаривала Посадова, предлагала учить ребятишек художественному ремеслу - резьбе по дереву. Что ж, предложение правильное, и Котов ответил на него согласием. И еще попросила его Надежда Павловна дать свои работы в клуб на выставку. Это будет первый шаг для создания кружка резьбы по дереву. И на это Котов согласился. Предложения парторга разбудили в душе старого партизана нечто такое, что долгое время было заковано и приглушено: жажду творчества. Оригинальная мысль родилась в нем: создать в гаю детский утолок и оформить его большими деревянными скульптурами, теремками и грибками на сюжеты самых популярных и любимых детворой сказок. И все это сделает он, Федот Котов, с помощью своих будущих питомцев.

Федот Алексеевич пошел в гай, чтобы выбрать наиболее подходящее место для детского уголка. Возле орехового куста ему попалось оригинальной формы маленькое корневище. Котов вообще привык видеть в каждом кусочке дерева профиль животного, птицы или человека. У него был глаз скульптора, и, наверное, попадись он в молодости на глаза чуткому художнику, из него мог бы получиться большой ваятель. Но сколько еще самородков, таящихся в гуще народных масс, живущих вдали от культурных центров, сколько талантов, самобытных, ярких и сильных, глохнет в утробе нелегкой житейской суеты, так и не появившись на ниве культуры. Но нива есть нива, и она не может быть пустой. Тогда на ней густо, бойко, шумно, толкая друг друга и крича во все глотки о своей врожденной гениальности, растут и процветают сорняки.

Присев на сваленную бурей ель, Федот Алексеевич начал вырезать из орехового корневища осторожно крадущуюся к добыче лису. Фигурка получилась забавной и выразительной, в умелых руках мастера кусок обыкновенного сухого дерева превратился в живого коварного зверька. Дня два носил в кармане лесник свою лису. Идет по лесу, устанет, присядет на пенек отдохнуть и давай ковырять ножиком, совершенствовать свое произведение.

Однажды Котов шел по тропинке гая вдоль берега реки и увидал впереди себя метров за сто сидящую над рекой на вершине самого крутого обрыва женщину с ребенком. Он сразу узнал в ней свою соседку Зину Яловец и замедлил шаг. Что-то подозрительно-тревожное увидал Котов в позе женщины, сидящей над обрывом. Он знал, что Антон Яловец избивает свою жену, - сам Федот Алексеевич не раз по ночам слышал приглушенный и такой безысходный, неутешно-обреченный плач Зины, видел по утрам ее припухшие от слез глаза, иной раз обрамленные синяками, и возмущался не только поведением мужа-изувера, но и безропотностью женщины. Зина никому не жаловалась. Она помнила угрозу Антона: "Пожалуешься - убью!" И верила - убьет.

Вчера вечером Федот Алексеевич слушал по радио концерт по заявкам радиослушателей: пели Шаляпин, Собинов, Гаспарян. Котов любил музыку, и голоса великих певцов рождали в нем высокие чувства. И вдруг, когда в тающей, упоенной и сладостной истоме зазвенел голос Шаляпина "О, если б навеки так было…", до чуткого уха лесника докатился с надворья другой голос, призывно трагический, полный отчаяния. Котов выскочил на улицу и прислушался. Женский вопль доносился из сеней Яловца, а из хаты, из открытого окна, откуда глядела на темную улицу лохматая пьяная голова Антона, звучал все тот же шаляпинский голос, повторяющий слова: "О, если б навеки так было…"

Котов постоял несколько минут в нерешительности, хотел было пойти на помощь, но Зина вдруг умолкла. С тяжелым чувством вернулся он в свою избу и выключил радио. На душе было больно, обидно, противно, словно наплевали в нее грязные и подлые люди. Концерт он уже не мог слушать, хорошее настроение было испорчено, а в голову лезли настойчивые злые мысли: "Идет вторая половина двадцатого века, на луне лежит советский вымпел, где-то среди огромных миров песчинкой несется советская космическая ракета, вокруг Земли плывут искусственные спутники. И все это сделал человек, самое великое и самое могучее существо во вселенной. А в то же время другое существо, лохматое, пьяное, озлобленное на весь мир, тоже именуемое по какому-то недоразумению человеком, истязает более слабого человека, женщину, мать своего ребенка. Что это? Где логика и смысл?"

Зина Яловец сидела над обрывом со своей маленькой дочкой. Бездумный взгляд ее, затуманенный горем и тоской, был устремлен на реку, где среди старого, бывшего помещичьего сада стояла тоже старая, с ободранным куполом церковь. Зина сама не знала, верующая она или нет: в церкви ей никогда не приходилось бывать. Бог, мысль о котором внушали ей мать и отец, был чем-то не совсем определенным и ясным. Она пробовала ему молиться, ждала от него хоть немного участия, но он почему-то оставался равнодушным и далеким.

В своей тяжелой судьбе она винила покойного отца своего, который искалечил жизнь не только себе, но и ей. В совхозе никто не знает, что Зина дочь предателя, но достаточно того, что об этом знает она сама. Это делает ее несчастной. Но она должна жить для дочери, должна дать ей то счастье, которого не знала сама. Как это сделать, Зина еще не знала.

Трезвый, Антон был замкнут и неразговорчив - слова из него не вытянешь. Спал беспокойно, по ночам подхватывался в холодном поту, кричал что-то несвязное и весь дрожал, как в лихорадке. Зина считала, что душа у мужа надломлена и что виною этому тюрьма. Но Зина ошибалась.

Пьяный Антон придирался ко всяким пустякам, кому-то угрожал, цинично и грязно ругаясь. В постели он бил ее кулаками и плакал от злости и отчаяния. Что творилось у него на душе, Зина не знала.

Внизу, у обрыва, уткнувшись курчавой густо-зеленой головой в песчаное дно реки, лежала подмытая вешними водами большая ель. Зине казалось, что ель упала и захлебнулась. Теперь это был просто труп, мертвое дерево. Другое дерево - сосна - стояло тут же, над самым обрывом. Оно пока держалось: часть обнаженных корней висела в воздухе, точно взывала о помощи, остальными сосна крепко цеплялась за берег, стараясь продлить свою жизнь. Зина понимала, что дерево это обречено и ничто уже его не спасет, жить ему осталось до первой сильной бури или до следующей весны - воды подмоют обрыв, и сосна полетит вниз головой в пропасть. Подумала о своей судьбе: "Ничто меня не спасет… Люди? Им нет до меня дела, между мной и людьми стоит стена, воздвигнутая отцом и мужем…"

Нелегкие думы ее спугнул Федот Котов. Он подошел тихо, незаметно, опустился рядом и поздоровался, а Зина, сама не ведая почему, в ответ на его приветствие сказала:

- А сосна все равно упадет, недолго ей осталось.

Котова нисколько не удивил ее ответ, он даже весело подхватил:

- Что же, она свое пожила, славно пожила. А вечного, скажу тебе, соседушка, на свете ничего нет. - И затем, потрепав ласково по головке девочку, спросил: - Не боишься? Вишь, высота какая! - Достал из кармана деревянную лису и протянул девочке: - Видала? Это лиса, хитрая-прехитрая. Нравится? Ну и бери себе, пусть будет твоя.

Игрушка девочке понравилась. А мать заметила со слабым укором и благодарностью:

- Зачем вы… Федот Алексеевич?

- Как зачем? Игрушка. Играть будет.

- Спасибо вам. - И не удержалась: ручьем хлынули слезы, она закрыла лицо обеими руками.

А он сказал, горестно качая головой:

- Я знаю, давно все вижу и слышу. Только одного понять не могу, зачем терпишь?

- Никто не знает, и вы тоже не знаете, что я терплю, - сквозь рыдания, с трудом произнося слова, говорила Зина. - Жизни мне нет… Нет никакой жизни… Повеситься хотела… Да ее жалко… Сироткой останется. Что с ней будет? Он же, изверг, и ее изведет, убьет, отравит.

- Повеситься, говоришь? Это тебе-то, в твои годы! Да ты, красавица, и жить-то еще не жила, жизнь-то твоя вся впереди. Пусть он вешается, негодяй! Его надо повесить, как собаку бешеную. Вот что скажу я тебе, Зинушка.

Но Зина мотала головой в страхе и ужасе; ее испугало то, что вот так вдруг не сдержалась, выдала свое тайное горе. Как это случилось, что плотину гробового молчания неожиданно прорвало? Должно быть, ласковые глаза Федота и его деревянная игрушка тому виной.

- Ты брось его, Зинушка, уйди, человеком станешь. Живи одна. Работяга ты отменная, не пропадешь. Квартиру тебе дадут казенную, обязательно дадут.

- Я вас прошу, умоляю вас, Федот Алексеевич, никому не говорите. Ничего не говорите… Поклянитесь.

Зина глядела на него испуганными, молящими, обезумевшими глазами. И он тихо, со вздохом ответил:

- Хорошо, Зинушка. Я буду молчать, а ты подумай над моим советом. Брось его, брось к чертовой бабушке и уйди, покуда он тебя не прибил.