Эльза Бадьева - Допуск на магистраль Страница 60

Нетерпеливее всех ждала назначенного главврачом срока студентка Люся Зотова. Она не признавалась в этом самой себе, но с готовностью призналась бы любой из своих подруг, приди им в голову спросить ее об этом. Но подруги были сначала, как и она, заняты экзаменами, потом разъехались по домам, а когда вернулись, наперебой рассказывали о своих собственных переживаниях и тайнах, рядом с которыми Люсина выглядела никакой не тайной, а просто-напросто выдумкой.

Был еще человек, которому она могла бы сказать о парне из госпиталя, — Геннадий Корнев, с вокального. Но он досрочно сдал все экзамены и укатил с концертной бригадой филармонии в поездку по области и тоже вернулся поздно. И тоже переполненный впечатлениями, отягощенный нерассказанными историями и совершенно не способный никого слушать.

Наконец настал день, когда «представители консерватории» — заведующий кафедрой Черняхов, преподаватель по вокалу Вера Генриховна Рогова и член комсомольского комитета Люся Зотова — вошли в кабинет начальника госпиталя.

Черняхов поговорил немного о «святом долге» отыскивать таланты и давать им дорогу в жизнь, попытался расспросить начальника о парне с хорошим голосом, но тот рассказывать ничего не стал, а велел медсестре позвать Смолина.

Антон предстал перед ними в госпитальном одеянии — сером унылом халате, надетом на нижнее белье, удивленный, не понимающий цели их визита. А по мере того как цель эта прояснялась, удивлялся еще больше.

Начальник госпиталя, не вмешиваясь, сидел в сторонке, но уже тем, что не уходил, слушал и пытливо посматривал на Антона, выказывал некоторую свою заинтересованность.

Уважительно выслушав тучного, страдающего одышкой Черняхова и пропустив мимо ушей его замечание: «Это первый случай, когда мы сами пришли к абитуриенту, молодой человек!», Антон сказал:

— Вы видите... — и показал глазами на палочку, в последние дни заменившую костыль, на безжизненно висевшую руку.

— Мы говорили с врачами, — пояснил заведующий кафедрой. — Нога у вас идет на поправку.

О руке он не сказал ничего: врачи не гарантировали возвращение ее к жизни.

— Вы ничем не рискуете. Не сможете петь в опере — возможна эстрада. Радио, наконец. Или преподавание...

— Я не учился музыке, — стоял на своем Антон. — Даже в детстве. Я слесарь. Рабочий. В восьмом классе ушел из школы. Заканчивал в вечерней.

— А почему ушли? — по-ученически привстав в огромном дерматиновом кресле, неожиданно для самой себя спросила Люся и вдруг, словно увидев себя со стороны, застеснялась и своего маленького роста, и белых косичек на острых нескладных плечиках.

Антон сразу и не заметил ее — он сидел боком к этому креслу, а Люся утонула в нем с головой и стала видна, лишь когда поднялась.

Вопрос смутил его. И само появление девушки смутило тоже.

Он неопределенно проговорил:

— Да, так... Ушел, и все.

— У вас была трудная жизнь? — с готовностью к сочувствию спросила она снова и уже больше не села, а продолжала стоять, и это означало, что вопросы ее только начались.

Это смутило Антона еще больше, он покраснел, беспомощно оглянулся на начальника госпиталя. Тот молчал, но глаза его лукаво смеялись.

— Не стесняйтесь, молодой человек, — попытался разрядить обстановку Черняхов. — Люся Зотова — из комитета комсомола. Хотя... Хотя это к делу не относится, — несколько осуждающе повернулся он к девушке. — Не все ли равно, почему ушел?

Люся сразу села и совсем спряталась в кресле, только сбитые носки парусиновых полуботинок, едва достававшие до пола, выдавали ее присутствие.

— Аттестат у вас, конечно, есть? — между прочим, чтобы чем-то сгладить неловкость, спросил Черняхов.

— Был, — неопределенно сказал Антон.

— Почему «был»? — удивилась в кресле невидимая Антону Люся.

— На передовой свидетельства не спрашивают, — сухо ответил ей парень.

— Ну, и что? — не поняла она.

— Сейчас аттестат и не нужен, — успокаивающе улыбнулся Черняхов. — Будете писать заявление, тогда и приложите.

— Не смогу.

— Почему же? — насторожился заведующий кафедрой.

— Мой дом в Ленинграде, — нехотя пояснил Антон. — Неизвестно, уцелел или нет.

— Добудете потом — представите, — заволновался Черняхов. — В крайнем случае — дубликат запросим. Из школы. Когда будет возможность.

— Скажите, а какие у вас были планы?.. На будущее? Ну, после госпиталя? — опять встала с кресла Люся и, уже понимая, что всем надоела своими вопросами, спросила еще: — Что вы собирались делать?

— Работать где-нибудь, — ответил парень. И пояснил с сожалением: — Воевать-то теперь нельзя. Списан.

— Так мы с вами договорились, молодой человек? — желая подвести черту разговору, добро, подбадривающе улыбнулся Черняхов.

— К сожалению, нет, — деликатно и вместе с тем твердо возразил Антон, относя это сожаление не к себе, а к уговаривающим его людям, к тому, что вот не может он сделать то, что они просят, ради чего пришли, потратили время.

— Что же вас смущает еще? — спросила до сих пор молчавшая Вера Генриховна.

Антон медленно, раздумывая, посмотрел на нее, на заведующего кафедрой, покосился в сторону затихшей Люси.

— Видите ли... Я бы, наверное, не смог петь... за деньги. — Он как-то через силу вытянул из себя эти слова. — Мне кажется... одно сознание того, что это — заработок, убивает песню.

Это было неожиданно. Черняхов и Вера Генриховна переглянулись, Люся высунулась из кресла и изумленно раскрыла на Антона и без того большие глаза.

— Ну, знаешь, — не выдержал начальник госпиталя. — А ты еще и философ. Формула твоя применима и к другим видам работы?

Он старался перевести разговор в шутку.

— Применима, — не принял шутки Антон, — ко всему, что — искусство. Табурет можно сколотить и за деньги. — Он был серьезен. — Только... Это мое, очень личное мнение. — Он как бы извинился. — И относится лишь ко мне. Я не осуждаю других.

— Вы, безусловно, одаренный человек, — серьезно сказала Вера Генриховна. — Вам когда-нибудь говорили об этом?

— Говорили.

— Кто? Где?

Антон пожал плечами.

— Многие говорили.

— Советовали учиться?

— Советовали.

— И что же?

— Да, вот... Это же. — Он покосился на начальника госпиталя и произнес на улыбке: — Моя фи-ло-со-фи-я.

— И никто вас не сумел переубедить?

— Не успел никто. Война началась.

Он сказал это обыденно, просто, и все невольно замолчали виновато и уважительно. А Смолин удивился внезапно наступившему молчанию и, растерянно оглядываясь, стал подниматься со стула.

— Сиди! — махнул на него начальник госпиталя, и Вера Генриховна, заметив это, попробовала улыбнуться.

— Если вы не возражаете, — совсем просто, доверительно сказала она, — мы как-нибудь поговорим на эту... философскую тему. Она имеет свою историю. А пока подумайте. Но не слишком долго, — заметила она уже деловито. — Экзамены через месяц.

И поднялась, стала прощаться.

С этого дня концерты из госпитального окна прекратились. Настойчивые зовы столовских девчат наталкивались на непреклонного Рахмета, который только разводил руками:

— Серьезный стал. Петь не хочет.

И он неизменно уходил от окна, а то и закрывал его наглухо. Девчата не знали, что теперь Антон стеснялся быть услышанным в консерватории, и грешили на «медсестру Зиночку».

Через неделю Вера Генриховна снова пошла в госпиталь, на этот раз одна. Она пробыла там часа два, а может и больше, вернулась в хорошем настроении и сказала поджидавшей ее Люсе, что все в порядке, на экзамены его отпустят, а выпишут только в конце сентября.

И еще была весна. Ранняя...

Они шли с Антоном по вечерней, плохо освещенной улице, разбивали хрусткий ледок на редких, еще сиротливых лужицах и о чем-то говорили. Вернее, говорила Люся, как всегда, торопливо, запальчиво и, будто уставая от собственной болтовни, неожиданно останавливалась. Недолго помолчав, она тут же начинала говорить о другом и теряла всякий интерес к предыдущей теме.

Антон слушал ее и молчал. Молчал, молчал и вдруг остановился, круто повернул Люсю к себе, посмотрел на нее серьезно, словно запоминающе. И сказал так же серьезно, с оттенком недоумения:

— Знаешь, Люська, я тебя, наверно, люблю.

Он так и сказал: «Люська». И сказал: «Наверно».

Она подумала, что ослышалась. Но Антон все стоял и смотрел на нее, и Люся поняла: он на самом деле так и сказал. И тогда она удивилась. И даже обиделась. У нее задрожали губы, и в горле стало сухо. Она ничего не сказала, а медленно повернулась и пошла дальше. Антон еще постоял, догнал ее и взял за руку. И тоже не сказал больше ни слова.

Он так и вел ее за руку до самого общежития. А потом простился: «До завтра» — и ушел к себе.

А она вернулась на улицу, обошла дом со стороны двора, села возле груды камней на сложенные рядком кирпичи и стала думать об Антоне. Об Антоне и о себе. Стала обстоятельно, с подробностями вспоминать, как они сегодня шли, как он остановил ее, как сказал. И опять ее удивило и обидело это «наверно». Почему? Почему «наверно», когда она об этом давно знает. С прошлого года. С поездки в колхоз.