Василе Василаке - Алба, отчинка моя… Страница 60

А село есть село, пускай болтает, кому когда-нибудь удавалось заткнуть ему рот?..

Только как-то вечером, как раз когда танцы были в самом разгаре, пожалуйста, входит в клуб Кирикэ. Входит так вроде незаметно, и вдруг все замечают: Кирикэ перевязан крест-накрест белым полотенцем!

— Что с тобой, бре, хочешь нас напугать? — кольцом сошлись парни вокруг него. — Почему ты повесил эти кальсоны себе на шею?

У Кирикэ один глаз на нас, а другой на вас.

— Братцы, прошу вас, тофшественно… — зашепелявил он. — Гляньте-ка, я шфат.

Ну, тут смешки:

— Ха, какой сват?

— У кого сват?

— Что за свадьба, бре?

А Кирикэ размяк, чуть слезы не вытирает:

— Конец, Серафим! Прощай, бадя Серафим! Стал ты хозяином. — И руку к глазам подносит.

Ой, какой тут сразу шум, гам, суета какая! Музыканты бросают играть, злые оттого, что лишились бульона из двух куриц и нескольких ведер белого вина, ругаются парни, потому что не пришлось им пощупать невесту, горюют девушки, потому что потеряли один девичник, дети — одно воспоминание, старушки — один вздох, мужчины — беспробудное трехдневное пьянство, а мы, читатели, — повод для длинных разговоров.

— Кто был еще на свадьбе?

— Я… тофшественно, я…

Вот так привязалось это «торжественно» у Кирикэ к языку и не отвяжется! Видимо, так всегда и бывает с этими мудреными словами — получается из них одна чепуха, и все.

А парни — те думают: «Боже, чем больше растет этот Кирикэ, тем лучше видно, что он дурак…»

И начинают его выспрашивать, осторожненько, словно ребенка, который потерял ключ, и теперь все стоят перед закрытой дверью.

— Слушай, Кирикэ, а невеста красивая?

— Так я ее не видел.

— А где же свадьба была?

— Не знаю.

— Зачем же у тебя полотенце?

— А что, разве некрасиво?!

Попробуй после этого поговори с Кирикэ!

Тогда один, драчливый, недолго думая, к нему:

— Вот как стукну, будет тебя мама в гробу целовать! Откуда у тебя этот бабий подол?

— Так я ведь вам говорю!.. Приходит ко мне этот, как его… бадя Серафим и говорит: «Тофшественный тебе мой поклон, Кирикэ, что я искал, то нашел… Спасибо матери твоей и дому твоему… Давай я тебя повяжу…» И повязал!

А драчливый не унимается:

— Сегодня вечером все равно изобью тебя, Кирикэ…

Хнычет Кирикэ:

— Тофшественно, ей-богу, так и было! Чтоб мне ослепнуть…

— Не ослепнешь, — говорит ему добрый.

— А ну-ка молчите, — вмешивается тогда шустрый, — так мы ничего не узнаем. На тебе семечки, Кирикэ…

— Спасибо, — говорит Кирикэ. — :А то мама меня не кормит с тех пор, как товарищ Ангел привел к нам бадю Серафима. Ругается: «Это разве стены? Чем вы их испачкали, проклятые? Тьфу, что это такое?»

Тогда спрашивает шустрый:

— А сейчас твоя мать дома?

— Да куда там… — опять хнычет Кирикэ.

Тогда отправляются все четверо к дому мамы Надежды. Один из них драчливый, другой добрый, третий шустрый, а четвертый — Кирикэ.

Идут они, значит, туда.

А дом все тот же, как говорится, ничего нового под луной, только от года к году все больше входит в землю.

И опять тьма — как ночью…

Добрый просит лампу, а Кирикэ ему отвечает:

— Как же я ее найду, бре? Или вы не знаете, какое у меня зрение? — И просит спичку.

И тут, в это же мгновение, как нарочно: трах-бах-тарарах — плеск — джж-тшш… и подкатываются к их ногам мисочки, кувшинчики, чашечки, блюдечки и все — осколочки…

— Что там, что случилось, бре? — спрашивает шустрый.

А ему в ответ сначала распинают на кресте какого-то бога, а потом удивляются:

— Кажется, я полку с посудой свалил.

А Кирикэ тут же, мягко:

— Да оставьте, ребята, это у нас все так, тофшественно, падает… — И просит еще одну спичку.

И правда: посуда вдребезги, полка на полу валяется. А драчливый тут как тут:

— Почему ж ты сразу не сказал, а? Вот сейчас как дам тебе разок тофшественно!

Шустрый интересуется:

— Неужели ты не можешь найти, Кирикэ, какой-нибудь гвоздь или колышек деревянный да забить как следует? Что теперь скажет мама Надежда?

— Мама ничего не скажет, потому что я хотел забить железяку, а она говорит: «Оставь, Кирикэ, так-то надежней». Говорит, еще ударю себя по пальцам… Ведь я, ребята, прямо в одну точку никак не могу глядеть.

— Вот теперь гляди на осколочки, — поддразнивает его добрый, забывая, что он добрый.

Находят они свечу, зажигают. И давай ходить по дому, смотреть, что наделали те двое, Ангел и Серафим, в доме мамы Надежды… Глядят-глядят, да и видят, что стены все выскоблены и глиной замазаны, словно пасха на носу. Заходят они в одну комнату, в другую… Вроде ничего особенного, один, однако, говорит:

— А ну-ка подите ближе, доглядите… Видите?

— Вроде видно, а вроде нет…

— Яйцо?

— Нет. Бык… — возражает шустрый.

— Да ведь оно разбитое, — возмущается драчливый.

— А все так в этом мире… — соглашается добрый.

Глядят они изо всех сил и видят: яйцо яйцом, а и правда, разбитое. Будто только что из него цыпленок вылупился. Ну а где же он тогда, птенчик? Глядят они повыше — ага, вот и клювик вырисовывается.

И какие только загадки не приходится разгадывать на белой стене, замазанной глиной!..

— Что здесь раньше было, Кирикэ? — спрашивает шустрый.

— Откуда мне знать? — И жалуется: — Ох, ребята, я так хочу жениться! И еще хочу побродить по свету, а не только по этому дому… А то мама моя как скоблила стену, так плевалась: «Попробуй, приведи мне еще хулиганов, кривая образина!»

— Бедный Кирикэ, — сочувствует ему добрый, а драчливый обрывает:

— Как будто не она родила его, кривого!

Шустрый же заключает:

— Вот это да, историйка! — и вдруг как закричит: — Смотрите сюда, во, во! Видите? Во, заглавными буквами: «НЕ ИЗ ОДНОГО ЯЙЦА…»

Стоят они все в раздумье: «Что же это означает?»

Первым пришел в себя драчливый.

— Мэй, а что было раньше на свете, курица или яйцо?

— Курица, — говорит добрый.

— Яйцо, — говорит шустрый.

— Петух, — отвечает Кирикэ.

Так остаются они каждый при своем мнении и давай снова разглядывать стены.

С тех пор, как мир себя помнит, у дома было четыре наружных стены. Хорошо, хорошо, ну а сколько их внутри? Спасибо, что у крестной Надежды дом был деревенский: комнатка, каса маре да сени… И все же сосчитай — не получается разве одиннадцать стен?

Поднимают они глаза и, пожалуйста, опять надпись: «ОТ БЫЧКА ДО ЯЙЦА И НАЗАД… ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТЕХНИКА! ГОТОВО! ТРИ МИНУТЫ».

— Эй, Кирикэ, — кричат все трое в один голос, — а почему твоя мама потолок не помазала?

А Кирикэ-хозяина нет… Слышат они, как он в сенях ногами стучит.

— Ой, не могу!.. Ой, братцы, идите сюда скорей! Во, во! — кричит.

Бросились в сени все трое — шустрый, драчливый и за ними добрый. И вот там, в сенях, во всю длину, по одной стороне и по другой, черным по белому:

«ИНТЕРЕС МИРА ПОЖЕЛАТЬ МИРУ ЦЕЛЫЙ МИР ЖЕЛАНИЙ…» (Дальше было выскоблено.) И затем: «НАДЕЖДУ ЦЕЛУЮ… МАМА МОЯ НАДЕЖДА, МАМА МОЯ СТАРУХА!»

Тогда поворачивается драчливый к Кирикэ, вот-вот ударит:

— Ты это сейчас написал, а?

А Кирикэ плачет…

— Да оставь ты его в покое, бре, отойди… Не видишь, он штаны намочил? — заступается за него добрый.

А шустрый не верит. Говорит:

— Чего ты плачешь, Кирикэ?

— Да-а-а… Мама опять теперь скажет… да-а-а… что скажет мама?

— Идем-ка лучше с нами и не отходи от нас, — хватает его драчливый, и они идут показать Кирикэ надписи на потолке.

Добрый утешает Кирикэ:

— Не плачь, бре, успокойся. Приходи ко мне, будешь у меня спать и есть. Только возьми другие брюки.

Повеселел Кирикэ, а тут и шустрый снова его спрашивает:

— Мэй, Кирикэ, почему вы и потолок не помазали?

А Кирикэ ни с того ни с сего подымается на цыпочки и — тьфу! тьфу! — плюет в потолок и смеется.

Все трое на него:

— Что с тобой, бре?

— А потому что мама так говорит: «Кирикуцэ, сынок, докуда рукой не достанешь — плюй!»

Добрый вздыхает:

— Выходит, это Серафим с Ангелом написали…

— Тогда почему: от быка до яйца? — спрашивает шустрый. — Поговорка ведь другая: «Кто сегодня украдет яйцо, завтра украдет быка…» Как же понять теперь? И вперед и назад, что ли?

Тут драчливый как взорвется:

— Если они поссорились, почему не подрались, а? Почему только стены вымазали, а?!

Тогда замечает добрый:

— И правда, так. Человек всегда поступает правильно, только в зависимости от интереса.

Шустрый говорит:

— А если здесь не интерес, а тоска-желание?

Драчливый не уступает:

— Сказано «интерес», и все! Еще раз услышу, в морду дам.

Говорит и добрый, вздыхая: