Лев Правдин - Ответственность Страница 61

Жирное лицо еще больше залоснилось: наступающий сезон сулил ему много тихих и нечистых радостей. Но глаза смотрели строго и как бы сквозь все, что находилось в поле его зрения. Он, маленький и преждевременно ожиревший от сытой сидячей жизни, стоял на крыльце, опираясь на толстую черную палку. Всем он рассказывал, будто потерял ногу в жестокой классовой борьбе во время коллективизации. Действительно, ногу он отморозил в тридцатом году, пьянствуя с мужиками. Некоторые это еще помнили, но спорить с ним не связывались: буйный он человек и мстительный, да к тому же и псих, как и все инвалиды-пьяницы.

— Об зиме надо думать сейчас, а мы на все возможные проценты думаем о предстоящем сезоне.

Сеня еще не знал, что, кроме того, что начальник жулик, он еще и дурак, и поэтому думал, что насчет сезона он шутит. Какой тут может быть сезон, люди-то умирают, не считаясь ни с какими сезонами. Но никто не засмеялся. Работники кладбища сидели на крыльце у ног Ю. Рака и наслаждались пронзительным благоуханием земляничного мыла.

Когда он закончил, наступило молчание.

— Кто хочет высказаться по существу наступающего сезона?

Старики-могильщики переглянулись. Один из них испустил густой махорочный вздох и хриплым, простуженным голосом проговорил:

— Баб от нас отделите. Не можем мы с ними в дальнейшем.

Проговорив это, он застыдился так, что у него даже покраснела шея.

— Не бабы, а женщины, — строго поправил Ю. Рак.

— Они сейчас свой сезон откроют, — торопливо заговорил второй могильщик. — Это они зимой действительно женщины. Зимой они ничего. А как весна, так они начинают взбрыкивать. По веснянке-то. Вот и выходит — бабы.

А третий — маленький, кривоногий — ничего не говорил, а только стыдливо хихикал в испачканную свежей глиной шапку.

Тут поднялись бабы-могильщицы — большие, темнолицые, толстогубые. От них тоже пахло землей и махоркой.

— А не стыдно вам, мужики, при всех-то?

— Какие они мужики: ни вкусу, ни навару.

Кривоногий взмахнул шапкой и радостным голосом заорал:

— От старой-то кости самый навар!

— Ох, чтоб тебя, собачий огузок. Смотри, как бы я тебя не задавила в истоме-то.

— И задавишь, — восторженно вскрикнул кривоногий. — Она, гражданы, задавит!..

— Хоть бы им какого помоложе, — прохрипел простуженный. — Одного бы хоть на всех.

— Народ! — Ю. Рак поднял жирную ладонь. Дождавшись тишины, заложил руку за борт кителя и величественно продолжал: — Отставить половой вопрос. У нас на повестке производственный. Проблема.

В это время в воротах показалась похоронная процессия: лохматый человечек, впряженный в двухколесную тележку на толстых шинах, тащил гроб. Трудно ему приходилось, этому лохматому. Так он неистово сучил тоненькими ножками и так извивался в оглоблях, что походил на муху, попавшую в тенета.

За тележкой шло немного народу — несколько старух, беременная женщина-фронтовичка и две девушки. Одна очень молодая, другая постарше. «Сестры», — решил Сеня, хотя они нисколько не были похожи. Но существует какое-то внутреннее неуловимое сходство, которое безошибочно позволяет угадывать близкое родство. У младшей гуще черные брови и глубже голубые глаза. При ходьбе она острыми коленками подбрасывала подол своей юбочки и, совсем как девочка, держалась за руку фронтовички.

Именно эта молодая женщина в солдатской одежде привлекла Сенино внимание. Невысокая, плотная, она неторопливо шагала за тележкой, недоуменно поглядывая кругом. Недоуменно и, пожалуй, требовательно, как будто спрашивала: «Кто тут смеет помирать в такое время?..»

Она и на Сеню посмотрела очень требовательно, и ему даже показалось, будто она удивленно подняла брови. Наверное, просто показалось, потому что она сразу же отвернулась и поправила новенькую пилотку на пышных волосах.

Одна из баб-могильщиц сказала:

— Старуху Гуляеву привезли.

Простуженный прохрипел:

— Крепкая была фамилия. Сам-то Гуляев первейшим мастером по пушечному делу был. Уральский корень.

— Девочки-то красивенькие, в бабку.

— Девчонки фамилии не продолжители. Сироты тем более.

— Да что ж ты без времени девчонок сиротишь? — возразила могильщица. — Отец-мать поди-ка живы.

Ю. Рак строго заметил:

— Из лагерей редко живыми выходят. Контрики тем более. Прекратить обсуждение.

— Это можно, — с готовностью согласился один из могильщиков, но тут же сообщил: — А фронтовичка-то, глядите, с брюхом!

Это замечание подействовало на женщин почему-то больше, чем окрик начальника, они притихли и долго, пока не прошла похоронная процессия, задумчиво смотрели на фронтовичку. Потом одна понимающе и очень сочувственно проговорила:

— Жизнь свое берет, хоть война, хоть что.

— Вот и родит человечка, — в тон подруге добавила вторая.

— Мужиков-то у них там на каждую сотня, — вздохнула первая.

— Тыща!.. — воскликнул один из могильщиков.

На него никто не обратил внимания. Старшая проговорила:

— Пошли, бабы. Чего ей ждать-то, старухе Гуляевой?

— Спокойно, — осадил ее Ю. Рак. — Некуда ей торопиться, успеет на тот свет — там кабаков нет. Итак, значит, времечко наше катится, и нам надо это явление природы учитывать…

Сене надоело слушать эту болтовню, и он тихонько отошел в сторону. За домом сел на завалинку. Между могил крался пестрый, рыжий с черным, кладбищенский кот, такой же сытый и нахальный, как и все, кто кормился около человеческого горя. Пришел Кузька Конский. Поморгал набрякшими веками. Спросил:

— Когда война, то все рубят на дрова. Даже кресты. Отчего такое?

— Наверное, оттого, что нет дров, — нехотя ответил Сеня, зная, что сейчас услышит что-нибудь глубокомысленное и глупое.

— Нет. Оттого, что когда война, то все можно. Понятно? Если уж убивать можно, то все остальное чепуха. Самый главный запрет в жизни — это убийство. А если человек видит, что убивать разрешено и даже надо, то чего же ему?.. Когда на человека цена снижена…

Сеня проговорил:

— Жизнь — самое дорогое.

— Это люди сами выдумали для своей утехи. Человек ничего не стоит. Самый дешевый товар. Вот отчего и рубят все на дрова. Даже кресты.

Сене показалось, будто Кузькины слова похожи на мертвецов, которых забыли похоронить и они неприкаянно бродят вокруг. Вот уже второй день пошел, как он обосновался на кладбище, и чем дальше, тем противнее было тут оставаться, но уйти было некуда. Кому он нужен? Только таким, как Кузька. Невелика же ему, такому, цена. Но зато здесь никто его не тревожит, не угрожает, никто не стремится устроить его судьбу, не навязывает своих правил жизни. Кузька? Нет, он ничего не навязывает, он просто портит воздух, и если не обращать внимания, то ничего, можно пережить. Приходится терпеть. Он и терпел целый день, а потом начал срываться и говорить злые слова, стараясь обидеть Кузьку.

Сейчас он сказал:

— Кресты эти ты сам же и продаешь. Я ведь видел.

Но Кузька ничуть не обиделся.

— Вот и дурак. Если кому я не продам, то они ночью сами возьмут. Это уж закон жизни: какого товару в продаже нет — тот больше и воруют.

— Так уж все и воруют?

— Не все, конечно. Если все воровать станут, то у кого же красть? Нет, честных еще много.

Сначала Сеня думал, что если молчать, то Кузьке надоест говорить, но скоро убедился, что это неверно. Он все равно говорил.

— По-всякому люди воруют: кто силой, кто хитростью, а больше обманом. На том жизнь вертится…

Он продолжал говорить даже тогда, когда Сеня встал и пошел от него. Он тоже побрел за Сеней, раскачиваясь и сильно отмахиваясь длинными руками.

— Жизнь вертится, а людишки помирают один за другим. Все вот тут лягут, под кресты, под звездочки. Рядом будут лежать: злые и добрые, начальники и так просто, неизвестные люди. И на каждую могилку я, захочу, плюнуть смогу.

Он и в самом деле плюнул на чью-то могилу.

— Вот, видал?

— Дурак ты, — не оглядываясь, сказал Сеня и вздохнул, зная, что и на это Кузька не обидится. Ничем его не проймешь.

Ю. Рак все еще стоял на высоком крыльце, заложив ладонь за борт кителя и пронзительно глядя куда-то вверх. Его ежиковые волосы стояли непоколебимо, как проволочные.

— И он тут ляжет когда-нибудь. И я приду и плюну на его могилку, если захочу.

— А за что же? — спросил Сеня.

— У каждого человека есть за что.

— А если он на тебя?

— Он? Нет. Начальники над живыми любят покуражиться. Мертвых они уважают.

«ЭЙ, ПАРЕНЬ, ПОГОДИ!..»

Широко расставив ноги в солдатских сапогах, фронтовичка стояла на каменных плитах паперти. Правая рука, согнутая в локте, кулак под высокой грудью — как будто все еще сжимает автомат. На груди две медали. Стоит, как часовой. Что она охраняет?