Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя Страница 61

В управлении знают, что Панкратов встал. Приносят бумаги, он бросает ватман, — что там еще? — и подписывает бумаги. Делает все вяло, неохотно, но ни одна ошибка, ни одна хозяйственная мелочь не ускользает от него.

Потом попросил позвать Талгата, молодого смышленого инженера, выпускника уфимского института. Талгат явился, молодой, коренастый, в кожаной тужурке.

— Ну как твои выкладки? Можем мы двинуть вышки тракторами? На тележку, и пошел.

Панкратов доволен, он хлопает Талгата по плечу (любимая привычка), сажает к себе на диван:

— Так, так… А когда новоселье?

— Вот холодно.

— Насколько мне известно, коньяк не требует подогрева.

Талгат смущается.

— Да вот комната маловата. Мама приезжает, сестренка.

— Подожди, все в наших руках, сделаем насчет комнаты.

Панкратов встает и садится за рабочий стол. Обычно говорят: «Панкратов повис на телефоне». Сначала справляется у промысловиков, сколько тонн нефти; затем по очереди говорит с буровиками; задача Ильи Мокеевича — проверить, в какой стадии на той или иной буровой идет работа. Только в недавнее время некоторым буровым он позволил вести весь процесс самостоятельно. В ночь ли, ранним утром, днем или вечером, в любую погоду, при пуске скважины или когда ставили колонны — он тут как тут. И там, где был Панкратов, ни одной аварии. Сам смеется: как-никак травленая собачонка.

Талгат берет со стола свои ранее сделанные расчеты — по ним уже походила рука Панкратова — и молча уходит. В такие минуты Илью Мокеевича не тревожат.

Панкратов остается один.

Опустело здание, и только в нескольких окнах свет. Это в кабинете Панкратова. Даже тетя Поля ушла, на прощание немного постояв под окном. «Горемычный, без жены и идти некуда. Вот и будет коротать ночь за бумагами».

И по дороге сомнения берут тетю Полю: «Не женится. Баб, что ль, мало? Куча их, баб-то. Нет, верен судьбе одной.

Присушила навсегда, вот оно как, не иначе».

И дивно уборщице: «Для людей все — для себя ничего. Бедный».

А Панкратов один.

Не тянуло домой; какой дом — комната: кровать-раскладушка да архив бумаг, чертежей, карт; все удовольствие было — приемник; но приемник он приказал перетащить в кабинет. Тут все под рукой; проснулся ночью, почуял опасность где — на дежурную машину, да и туда, на буровую.

Были моменты, когда наступал и просвет в работе. Ложился Илья Мокеевич на диван и думал, больше о себе думал, о своей жизни. Так как-то не повезло; не обижался он — а скольким другим, скольким другим не повезло? Война не сестра милосердия, она только брала — жизни людей, продукты, нефть, она все брала, ничего не давая взамен.

Когда-то был студентом Московского нефтяного. Так давно. Когда-то ходили с Таней, влюбленные, скрываясь от любопытных взоров, — любовь не терпит посторонних глаз; потом поженились. Она поехала в Ленинград, к маме, а он колесил по стране, долго колесил. Каждое лето к нему приезжала Таня, простая, казалось, спокойная — и всегда тревожная за него. Наконец она стала ездить с ним, а перед войной поселились в Ленинграде. Ленинград он любил. Прямой, светлый-светлый Невский проспект. Еще любил Дворцовую набережную. Величественная. Таинственная. И когда выходили на прогулку с Таней, он говорил ей: «А помнишь, по этой стороне Невского ходил Пушкин?»— «Помню». — «А помнишь, как по этой Дворцовой площади бежали на штурм Зимнего матросы? Вот из-под этой арки?» — «Не помню; отец бежал, а как бежал, совсем не помню. Дурень, ты заболтался. Как же могли мы помнить, когда под стол пешком ходили?»

Смешно и радостно. Но иногда, слушая его болтовню, она останавливалась и, дергая за рукав пиджака, говорила: «Ну какой ты инженер? Нет, Илья, ты не по совести пошел в нефтяной; твое призвание — история».

Это в какой-то степени было правдой. История его тянула. Дома, рядом с материалами, связанными с нефтью, лежала пухлая папка с пожелтевшими бумагами, повествующими о жизни князей Голицыных, тех Голицыных, у которых в известнейшем Зубриловском имении на Хопре жил Крылов. Раз даже с товарищами он ездил в Зубриловку, это удивительно красивое, поражающее великолепием пейзажей село на берегу Хопра, со старинным дворцом и парком, чтобы увидеть воочию дуб Крылова, вековой дуб, под которым Крылов в свою бытность творил басни.

Есть за парком в Зубриловке старинная башня, никто не знает ее истории; забрались с товарищем на самый верх и выбили там свои имена и еще — «Таня».

Таня, Таня…

Это было самое радостное, веселое и приятное время. Сын рос. Его сын, которого мечтал увидеть великим историком, на худой конец — литератором.

Хлынула война — и все смешалось: история, Зубриловка, нефть. Ленинград бомбили. Ленинград стонал. С фронта он просил Таню беречь себя и сына и еще — переслать в Москву материалы о нефти на Каме и сохранить репродукции с зубриловских картин Мусатова «Водоем», «Прогулка на закате».

Ленинград стоял. Ленинград жил. Но Тани не стало; по слухам, она погибла с сыном от прямого попадания бомбы в дом. Он не верил. Он ждал, надеялся, что она эвакуировалась, что она еще жива, его Таня.

Но, видно, правда есть правда. Снаряд ли, бомба — какая разница, а Тани нет. Идут года, а Тани нет… и нет.

Боль прошла, осталась рана, затянутая, зарубцевавшаяся. Навсегда ли она зарубцевалась, Панкратов не знал, но были минуты, когда становилось очень дико: ела тоска. Таня, Таня — курносая, беленькая, с карими, всегда смеющимися глазенками. Есть такие глаза. Всегда смеются. Такими они запомнились ему.

Работа не давала много думать. Работа брала все: силу, разум, энергию. И она успокаивала. Она давала пищу для других раздумий. Она, взяв одно, дарила другое, важное и необходимое: желание жить, бороться, радоваться. Радоваться людям, радоваться всему, что есть на земле.

Земля красива. Красивы ее люди. И он ненавидел войну. Он работал на мир, на людей, на радость большой, замечательной жизни.

В последнее время Панкратов много читал. Книги стопками складывались в шкафу, и библиотекарша, как-то забирая очередную стопку, поинтересовалась:

— Илья Мокеевич, вы много читаете, не смогли бы поделиться на читательской конференции? Или хотя бы в стенгазете?

Панкратов стушевался от неожиданности:

— Гм… В стенгазету могу, на конференции — нет.

Но когда библиотекарша пришла за заметкой, отказался:

— Вот на конференции выступил бы.

И выступил.

— Вот что, молодежь, — сказал Панкратов. — Трудно, понимаю. Бежать, я слышал, кое-кто собирается. Знаете, счастье искать — от него бежать. Не бежал я от своего счастья.

И давай рассказывать молодежи о городе, каким он будет через несколько лет, как расцветет край. Нефтяной институт будет — клянусь; камский театр — вот партийное слово; парк — сами на горе разобьем, ведь лес-то к нам какой спускается!

Долго и горячо рассказывал Панкратов. Довольной осталась молодежь. А устроители конференции обескуражены:

— А о книгах-то, Илья Мокеевич?

Усмехнулся Панкратов:

— О книгах потом. Читайте, ребята, хорошие книги; не тратьте время на дрянь! Вот Леонова — почему не почитать! Шишкова — сильна «Угрюм-река», ух как сильна! А язык… чертовский язык. За народной речью нужно обращаться к самому народу. Вот как писали. На прощанье скажу: нашел свой след — беды уже нет.

Не выдержала библиотекарша, подошла. Панкратов уже домой собрался, накинул плащ.

— Илья Мокеевич, но как же вы книги обошли, которые мы обсуждаем?

— Я не всякую книгу принимаю, — спокойно, немного прищурив глаза, заметил Панкратов. — Писатель не кочевник, а землепашец, и берет он все со своего огорода. Стремление к оголенной сюжетности привело черт знает к чему… Не ходит же человек голый. Он надевает платье, затем еще что-то и еще; по крайней мере, мы видим массу вещей, не всегда нужных, но характеризующих этого человека. На кой рожон мне эта динамика, сюжет, который надо глотать и глотать, бежать за ним вдогонку, чтобы не упустить нить. Я хочу подумать, может быть, еще раз пережить и перечитать страницу, я хочу ощутить слово — на объемность, на весомость. Я хочу книгу без раздражительных поворотов, без пустых сюжетных выкрутасов. Мне нужна душевная книга.

…Идут в заботах и делах дни, месяцы. Как маяк, светятся панкратовские окна в ночной темноте; на ближайших буровых удовлетворенно посмеиваются:

— Не спит «командир роты» — готовит наступление.

13

Садыя не могла, конечно, не думать о работе; дела нефтяного города всегда тревожили, волновали ее; но к этому прибавилась еще одна тревога — за Славика. Даже сон, до этого крепкий, глубокий сон трудового человека, оставил ее; она часто ночью просыпалась, думала, думала, и все об одном и том же. Славик становился взрослым. Его белокурые волосы, большой открытый лоб и глаза матери, твердый подбородок и пушок над верхней губой не давали покоя; она закрывала глаза и снова, в десятый раз, видела этот отцовский подбородок, свои глаза и пушок над верхней губой, говорящий о том, что сын взрослеет.