Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. Страница 62

Итак, можно считать, что Глебов и Титов получили от командира отряда официальное предложение занять ведущие Должности. Титов воспринял это довольно равнодушно: штабную работу он не любил. Боевой танк был его стихией. Глебов же, как прирожденный разведчик, нашел предложение Егорова заманчивым и, чтобы показать командиру партизанского отряда, что он не ошибся в выборе, заметил:

- Через месяц вот эти незаметные стежки превратятся в хорошо утоптанные тропы. Они укажут гитлеровцам путь в лагерь… Я бы на вашем месте там, за болотами, проделал бы несколько искусственных, хорошо заметных дорог, которые вели бы прямо в трясину. Это для врагов.

- Спасибо за совет: мы им непременно воспользуемся, - сказал Егоров с особой теплотой. - А вы постарайтесь не задерживаться. - Потом он протянул руку Братишке: - Ну, товарищ лейтенант, а вам доброго пути. Передавайте там нашим, что советские партизаны не дадут фашистам покоя ни днем ни ночью. Земля будет гореть у них под ногами.

Егоров, Законников и Посадова ушли. Настала минута расходиться и остальным.

- Что ж, друзья, - сказал Глебов, крепко сжав руку Братишке, а вторую положив ему на плечо. - Пора. Породнились мы, братьями стали в бою. И вот расстаемся. Может, навсегда. Не забывай нас, Максим, мы тебя не забудем. - Он обнял его и расцеловал. - Все подробно о нас расскажите, как договорились.

Потом он обнял прослезившегося Ефремова. И сам с трудом сдерживал слезы нарочитой улыбкой.

- Помни, Василь, о Поповине, - сказал Ефремову Федин. - Встретишь кого-либо из наших - расскажи, пусть знают, что это иуда.

Братишка и Титов прощались без слов. Обнялись, расцеловались. И затем ушли: трое на юг, двое на восток. А лес все еще задумчиво и тревожно молчал, поблескивая в просветах золотисто-зелеными пятнами, от которых рябило в глазах и светлей становилось на душе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗЛАТЫЕ СНЫ

Над западным горизонтом стояли две гряды застывших облаков, окрашенных заходящим солнцем: вверху розовые, внизу малиновые. А между ними длинная и не очень широкая полоса неба зеленого цвета, такого приятного для глаз, необычного, что Емельян даже остановился - залюбовался этим нежным шелковистым изумрудом и подумал: "Наверно, нет в мире таких красок, в которые бы не расцвечивалось небо. И почему художники не ловят эти минуты, чтобы увековечить их на своих картинах?"

Они только что сошли с попутной немецкой грузовой автомашины, на которой благополучно добрались до деревни Застенки, и отошли от шоссе с полкилометра, на опушку низкорослого молодого ольшаника, возбужденные оставшимся позади, взволнованные предстоящим, довольные тем, что им все же удалось без происшествий и каких-либо серьезных тревог спокойно и быстро преодолеть расстояние в полторы сотни километров. Им явно везло.

- Ты на что так уставился? - спросил Иван, заметив внимательный и блаженный взгляд Емельяна.

- Небо зеленое, в первый раз такое вижу!

- Ну и что? Есть какая-нибудь примета? - не понял Иван.

Емельян снисходительно ухмыльнулся:

- Просто красиво.

- Самое время красотой любоваться, - иронически бросил Иван. - Тут надо не на небо глядеть, а на землю, как бы тебя не кокнули свои или чужие.

- Подальше от кустов надо бы нам держаться, - заметил Федин. - В нашем обмундировании рискованно: каждый мальчишка может гранату швырнуть.

- Вот именно, - подтвердил Иван и зашагал по дороге в сторону Микитовичей, которые и в самом деле виднелись отсюда. Видны были старые кладбищенские березы - их Емельян сразу узнал, - видны были и новые, незнакомые Емельяну постройки, крытые шифером - только что отстроенный коровник и амбары. И, главное, не было хуторов: эта пустота там, где когда-то стояли маленькие стайки изб с садами и огородами, больше всего бросалась в глаза Емельяну.

- А может, нам переждать, пока стемнеет? - предложил Емельян. - Что ж мы, вот так и войдем в деревню засветло? Зачем обращать на себя внимание? К чему это?

- Надо войти в деревню незамеченными, - согласился Иван. - Ваша изба крайняя. Зайдем к вам, пригласим наших.

Емельян не знал, где теперь их изба: он еще не видел новых Микитовичей, созданных из разбросанных хуторов. Когда четыре года назад уходил в военное училище зеленым подростком, все было по-другому - они жили на хуторе. Теперь же - Емельян с волнением увидал - там, где был их хутор, маячили всего лишь две древние березы, три старые липы и пикообразная, ободранная, не очень нарядная ель. А где же яблоневые сады, где вишни и сливы, где тучные кусты сирени и черемухи?

Сердце заколотилось, к лицу прилила кровь. Захотелось стать птицей-невидимкой, чтобы в несколько минут преодолеть эти три километра и оказаться дома, у матери. У матери… А жива ли она?..

Это же волновало и Титова: живы ли отец и сестра? Он успокаивал себя вслух:

- Похоже, что деревня наша уцелела.

- Как ты думаешь, узнают нас, если случайно кто встретится? - спросил Емельян.

- Тебя нет, меня могут.

- Тогда лучше темноты подождать, - обеспокоенно посоветовал Федин.

Стемнеет не раньше чем через два часа. О, эти два часа, похожие на вечность. Они длиннее двух лет, проведенных в стенах военного училища и последующих двух лет стремительной и беспокойной пограничной службы. Четыре года изо дня в день рвалось и тянулось сердце сюда, в родные края, которые снились тревожными ночами и грезились наяву.

Юность восторженна, нежна и сентиментальна. Впечатления юности глубже западают в сердце и потому сохраняются на всю жизнь. Первые золотистые одуванчики на весеннем лугу, первая трель жаворонка в бездне неба, свист скворца под окном запомнились Емельяну в радостных, не смываемых временем и не тускнеющих картинах, а вот черствый хлеб наполовину с мякиной, которого не хватало до нового урожая, и печальный вопрос голодного ребенка: "Мама, а из земли можно спечь лепешки?" - не зацепились в памяти сердца.

Травянистая, с глубокой колеей и выбоинами, вихлястая дорога угрюмо и одиноко ползла вдоль речушки: должно быть, давно по ней не ездили - свежих следов не увидел наметанный глаз следопытов-пограничников. По обоим берегам речки росли старые вербы, ольха, реже береза. Здесь, у реки, и решили они дождаться сумерек. Глебов и Федин сели у самой воды на дернистой кромке, где терпко пахло тмином и калганом; Титов стоял, прислонясь к толстой пустотелой вербе, наклонившейся над водой, и смотрел за речку, на тихо догорающий закат. Вечер шел неторопливо, осторожно и как-то нерешительно, точно присматривался к синеющим дымкам лесов, почерневшим в мохнатых кустарниках логам, к растерянным полям, не ведавшим, уберут с них урожай нынешним летом или все прахом падет на корню.

- Как тоскливо кругом! - вполголоса произнес Иван, послушав предвечернюю тишину. - Вы обратили внимание: ни одной живой души.

Ему не ответили. В такие минуты хочется молчать, чтобы ненужными или малозначащими словами не оборвать нить беспокойных глубоких дум, не сбиться с волны, на которую настроены мозг и сердце.

Конечно, душевное состояние Федина отличалось от состояния и настроения его спутников. Для Глебова и Титова здесь были, прежде всего, родные места, с детства знакомые и милые сердцу тропинки. И здесь их разум уступал место чувствам, шатался под напором их необузданных горячих волн, отходил на второй план. Оба были поглощены одним - предстоящей встречей с родными и близкими им людьми. Это была цель, важнее и выше которой для них теперь ничего не существовало, по крайней мере здесь, именно сейчас. И казалось, нет такой силы, которая помешала бы Емельяну встретиться с матерью, а Ивану - повидать отца и сестру.

Другое дело Федин. Для него здесь была земля, оккупированная фашистами, он находился в тылу врага и должен был вести себя и действовать так, как велел ему здравый смысл.

Чувства беспечны, у них всегда открыты фланги. Разум - расчетлив и осторожен, в нем больше хладнокровия и выдержки. Разум подсказывал Федину о необходимости маскировки, мер предосторожности.

- Пускай сел бы к нам старший лейтенант. Там его могут увидеть, - шепотом подсказал Федин Глебову, кивнув на Титова.

В его голосе Емельяну послышалась тревога. Глебов молча посмотрел на Ивана и увидел, что тот достал папиросу и собирается закуривать. Глебов не курил и потому не мог оценить прелесть папироски, когда ты весь - сплошное волнение. Позвал вполголоса:

- Ваня, на минутку.

Подошел Титов с зажатой в зубах еще не зажженной папиросой, опустился рядом. Глебов взял из его рук приготовленные спички, сказал мягко:

- Потерпи. У кустов есть глаза и уши - так у нас на границе говорят. Давайте лучше договоримся, как будем вести себя.

- То есть? - переспросил Титов, не вынимая изо рта папиросы.

- При встрече с немцами ты не говоришь, ты - контуженный и потерявший дар речи. На нас напали партизаны. Машину сожгли. Федин - наш шофер. Идет? - Титов кивнул, и Емельян продолжал: - При встрече с нашими ты опять-таки молчишь. Говорю я. По-немецки говорю. Федин наш переводчик. Согласен?