Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля Страница 62

Уже и проехала машина, только красный огонек помаргивает в темноте, уже и песня едва слышна, так что и слов не разобрать, а Марья все стоит в иоле, на обочине дороги. Гаснут огни в домах, село погружается в сон. Лишь на западе, далеко за лесами, время от времени вспыхивают тихие зарницы, на мгновение освещая все вокруг белым призрачным светом.

«Рано бы вроде быть зарницам, — зачем-то думает Марья, — ведь они, по старинным поверьям, хлеб зорят, когда он поспевает, а сейчас его еще только сеют…»

Потом она идет той же дорогой обратно. Теперь Павел уже должен быть наверняка дома.

Да, замка на двери нет. Больше того: сенная дверь вообще не закрыта. «А что, если он не один? — проносится в голове у Марьи. — Что, если кому-нибудь из трактористов показалось далеко идти домой, и он решил заночевать у бригадира?..» Однако желание видеть Павла — а ведь он не за тридевять земель, а всего лишь где-то здесь за дверью, — желание это было настолько сильным, неодолимым, что перебороло всякие сомнения и опасения. Тихо, бесшумно, кошачьим шагом Марья приблизилась к сеням, сняла туфли и вошла. До нее донеслось мерное дыхание спящего Павла. Она его не видела в темноте, но так ровно дышит во сне только Павел. Тогда Марья осторожно приподняла за скобу дверь, тихонько прикрыла и заперла на засов.

Идя на дыхание, она нашла Павла, присела рядом на тулуп, секунду-другую посидела в нерешительности, а потом разделась и юркнула под одеяло.

От горячего поцелуя Марьи парень проснулся. А руки Марьи все крепче и крепче обнимали его.

— Соколик ты мой! Милый ты мой! Никому, никому тебя не отдам!..

Проснувшись, Павел пытается отстранить от себя Марью — ведь между ними все кончено! — по как, как вырвешься из горячего кольца ее полных сильных рук, как оттолкнешь ее, если она прижимается к нему все крепче и крепче?! Да и не сон ли это?.. И руки сами, помимо его воли, тянутся к горячему телу Марьи…

Павел то проваливался в какое-то странное забытье, то снова начинал чувствовать руками рядом ласкающуюся к нему Марью, слышать ее прерывистый шепот:

— Я-то… с одним… с Трофимом одним была, да вот… с тобой. Я до тебя, Павлик, и любовь-то не знала. Я не то, что твоя… твоя метиска, которая еще до Сявалкасов с кем только не гуляла, да и здесь Володя не терялся…

— Постой, постой, это ты о ком? — последние слова окончательно прогнали сон, и хотя тайный смысл их еще не до конца понятен был Павлу, все в нем взъерошилось, восстало против Марьи.

— Ты сам знаешь.

— Нет, ты скажи, — продолжал тяжело настаивать Павел. — Это ты зачем, не разобравшись, на человека грязь льешь?

— Ты думаешь, это я придумала? Да спроси любого — то же самое тебе скажут… Ну, не сердись, мой милый. Я тебя люблю…

Марья опять обнимает его, и сбитый с толку, обескураженный Павел не знает, что сказать ей, что делать. Все внутри у него по-прежнему протестует и кричит, что все это неправда, бабьи сплетни, и ничего другого. Но вместе с этим протестующим голосом Павел слышит и другой: а что, если не бабьи сплетни, а правда? Ведь ты не так уж давно и не так хорошо знаешь Лену…

Когда они вышли из дому и спустились огородами на берег Цивиля, на востоке начинало брезжить. В темно-сером рассветном небе зыбились звезды. Над рекой белой пеленой плавал туман, подползая к изгородям, окутывая кусты ивняка, жидкие вербы.

Павел в обеих руках несет ведра, а когда они с Марьей доходят до излучины, ставит их на землю и холодно, жестко говорит:

— Все, Марья. Поставим точку. Моей ноги у тебя не будет, и твоей у меня чтобы больше не было!

— Дурачок же ты, — Марья не сердится, не огорчается, она вся еще во власти не успевших отхлынуть нежных чувств и говорит нежно, ласково. — Неужто на эту Ленку меня променяешь. Она образованная? Ну и что, будешь у нее вечным слугой. А со мной ты будешь как патша*, я тебя на всю жизнь сделаю счастливым… Право же, дуралей ты, Павел… Да хочешь, я завтра выгоню Трофима из дому? Хочешь? — Марья незаметно-незаметно приближается к Павлу, и вот он опять чувствует рядом ее верткое, гибкое тело.

— Хватит, — все так же жестко говорит он. — И как ты будешь жить со мной, если я тебя не люблю?

— Любишь, мой соколик. Да еще как любишь!

1 Патша — царь.

— Иди, иди… А то все Сявалкасы увидят.

— А пусть видят. Я не боюсь.

— Прощай!

Павел спускается к воде, раздевается. Когда вытаскивает палки невода, чувствует, что рыба есть и, может быть, даже крупная.

Да, рыбы попалось много: щурята, подлещики, пескари, даже несколько налимов забрели.

— Хорошая уха будет! — вслух говорит Павел.

А дома, чтобы согреться, плотно завертывается в тулуп и едва успевает донести голову до подушки, как тут же засыпает. Но сон неспокойный, перемежающийся обрывками каких-то сумбурных видений.

Вот перед ним как из-под земли вырастает вдруг крестный. Павел не сразу узнает его, потому что голову деда Мигулая увенчивает пышная чалма и сидит он хоть и на передней широкой скамье в доме Павла, но сидит, по-восточному подогнув под себя ноги.

— Берегись, Павел, — грозит крестный пальцем. — Любовь, она часто и умного человека дураком делает… И страшно, очень страшно, если баба озлобится. Тогда берегись!..

— Марья мне не жена, — оправдывается Павел. — Я с ней расстался навсегда.

— Считай, что и жена. Об этом все село знает.

Крестный зловеще хохочет, аж чалма трясется, а потом, разом посерьезнев, продолжает:

— Ох и глупый ты, Павел. Ну совсем, совсем дурак. Разве ты не знаешь, из чего создана женщина?! Или забыл? Тогда я тебе напомню, и тогда тебе все станет ясно…

Дед Мигулай поправляет съехавшую набок чалму, усаживается поудобнее.

— Когда бог сотворил мир и человека, человек пожил-пожил один и заскучал. Пошел к богу и сказал: так и так, мол, одному скучно. Бог сжалился над человеком, немножко подумал и решил создать женщину. А только из чего ее создашь, если весь материал уже израсходован на создание мужчины?! Тогда вынул он ребро у мужчины, затем взял три солнечных луча, прибавил свежесть родниковой воды, мягкость пуха, легкость и прозрачность воздуха, сладость меда и пьянящий дурман корчамы, взял грацию лебедя, голубиную кротость, стройность лани, загадочный взгляд косули и все краски радуги, а чтобы не получилось приторно, как шербет, туда же добавил хитрость лисы, трусость зайца, болтливость ветра, слезливость дождевых облаков, затем все это перемешал, вдохнул все стихийные силы природы и тогда только вывел к мужчине и сказал: «Береги, повторенья не будет»… Теперь-то ты понимаешь, из чего создана твоя Марья?

Дед Мигулай опять громко хохочет и так же неожиданно, как появился, исчезает. Вместо него из туманной пелены Цивиля выплывают Лена с Володей. Они идут рука об руку берегом реки, потом останавливаются, и Володя обнимает и целует Лену…

— Ах, вон ты какая! — кричит Павел и просыпается.

— Чего ты орешь? — это уже голос Саньки не во сне, а наяву. Павел открывает глаза и видит товарища в дверном проеме сеней. — Должно, снилась тебе какая-то темная философия…

У Павла муторно на душе, чувствует он себя разбитым, но уж если разбудили, надо вставать.

А пока он умывается, Санька рассказывает сельские новости, а в заключение говорит, зачем пришел.

— Хорошо поработали те тракторы, что из района дали. Один всю ночь боронил, другой культивировал. Да вот беда — днем подменить трактористов некем. Может, из наших кого найдешь? А то уж больно обидно будет, если две такие коняги простаивать будут.

— Ладно, — что-нибудь придумаем, — отвечает Павел.

— Буду надеяться… Ну, я пошел.

— Подожди, — останавливает Саньку Павел. — Вон ведерко рыбы возьми. Пусть твоя Феня на обед трактористам уху сварит.

— Ба! Да еще полведра! Ночью разбойничал?

— Да, ночью.

5

Хотя отец своего последнего слова еще не сказал и по-прежнему ворчит на Саньку, Анна начала готовиться к свадьбе. Мать ей не только не перечила, но и принимала в свадебных хлопотах самое деятельное участие. Она открыла настежь старинные сундуки, в которых хранилось еще ее девичье, а вместе с ним и материнское приданое. Мать достала со дна сундуков беленые льняные холсты тонкой работы, тухью, хушпу[18], кружева тоже топкой искусной работы с бесконечным разнообразием рисунка. Она начала шить простыни, окаймляя их кружевами — что за постель невесты без этих кружев?! Перина и полдюжины подушек были готовы еще раньше. Что уж там говорить, не бедна невеста, не стыдно будет перед людьми: две шубы, два зимних пальто да два осенних, может, и корову, с собой забрать или нетель с овцами. Есть в доме велосипед — пусть и его забирает, не деду же Мигулаю под старость лет на нем кататься… Это раньше, по бедности, родители прятали от невесты веник: как бы с собой не забрала. А тут уж какой веник — приданое Анны хорошо, если в два сундука уберется. А сундуки-то какие — загляденье! Липовые, кованые, разукрашенные медными листиками. Благо, в Сявалкасах есть свой мастер, дед Тимофей, а то за такими сундуками в былые времена ездили аж в Нижний Новгород.