Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало Страница 62

— Разве на это сердятся?

— И прялку забрала…

— Для чего же вы прялку забрали?

— Не подумайте, что я скупердяйка.

— И не подумаю. Ведь бесплатно отдали…

— Бесплатно отдала и бесплатно забрала, так ведь? А только если б мне знака не было, то и не забрала бы.

— А какой же вам знак был, тетя?

— Мать приснилась. Будто сидит на лавочке, как, бывало, живая сидела, в темный платок закутана по самые брови и говорит: «На чем же прясть буду на этом своем черном свете, если ты мою прялку отдала?» Сказала — и растаяла туманом. Как проснулась я перед утром, так и глаз не закрыла, все мне материн голос в ушах. Зашла в кладовку, а такая пустота там, где прялка стояла… Гляди, думаю, для чего ж я свою мать так обидела, для чего прялку отдала, на чем она прясть на своем черном свете будет, горюшко… Подаренного назад не забирают, но выходит, отдала не свое, материно, так вот должна была забрать, уж вы не сердитесь.

— Да мне ли сердиться на вас!

— Как поставила прялку в кладовке, на другую ночь снова знак мне, снова сон снится. Уже мать без темного платка, сидит за прялкой. Может, что-нибудь и сказала бы, да сон пропал, вот я ничего и не услышала от нее… Зашла в кладовку — стоит прялка, и на душе моей так, будто мать где-то тут — или в хате, или в сенях.

Тетка Тодоська понесла магазинный хлеб домой, а я с поникшей головой направился к Гнилопяти.

С берега закинул удочку в воду, но мысли не о рыбе сновали. Мысли были о тетке Тодоське и ее прялке, которая будто и не нитки ткала из конопляной пряжи, а нити жизни, и, оказывается, тем нитям нет конца и по нынешний день…

Будет стоять в кладовке, покрываться пылью, оплетаться паутиной, — и все-таки память тетки Тодоськи будет ткать и ткать на этом нехитром станке вечную нить.

МИРОВАЯ

Федор Гнедаш гребнул правым веслом, направляя лодку к берегу, и примятая лепеха́ зашелестела под днищем, а водяные паучки побежали по встревоженной голубой поверхности; заиграли прозрачными крылышками стрекозы, и солнечные лучи заиграли изумрудно-масляными искрами на подвижных крылышках-ветрячках. Лодка ткнулась носом в желтый песок, и рыболов, взяв черпак, принялся вычерпывать и выливать за борт воду, пахнущую затхлым болотом и смолой, которой просмолена лодка.

— Добрый день… или уже добрый вечер! — поздоровался человек, спустившийся между густой дерезой и присыпанными пылью лопухами к воде. У него, лысого, были остроконечные усы молочно-воскового цвета, летящие над румяными, по-детски припухшими губами; красные его щеки могли показаться накрашенными, так ярко светились; пушистые брови желтели над выпуклыми, как пуговицы, глазами, что смотрели на мир открыто и радостно.

Разогнувшись и выпрямившись, рыбак сначала взглянул на солнце, что красным костром не так горело, как, казалось, дрожало в полинявшем от зноя небе, а потом уже обернулся на голос. И не ответил, а только смотрел, будто клал на фигуру, остановившуюся у лодки, два тяжелых камня.

— Ох и жарило сегодня! — сказал человек, словно и не раздосадованный тем, что ему ответили хмурым молчанием. — Все начисто привяло от такой жары, хоть бы не выгорело, иначе ни хлеба не соберешь, ни картошки.

Зелень на огородах, сбегавших по пригоркам к речке Гнилопяти, и вправду обессиленно обвисла, и листья на тальнике словно опустили зеленые, привядшие ушки…

Федор Гнедаш, отложив черпак, взял весло и уже намерился оттолкнуться от берега, как в глазах пришедшего вспыхнуло беспокойство, и они от этого стали еще выпуклее.

— Федор Иванович, погоди, разговор у меня к тебе!

Рыбак замер, и черноземного тона его лицо еще больше потемнело: то ли раздумывал, то ли колебался…

— Что хочешь сказать? — наконец отозвался, и в сухом голосе словно конская волосина бренькнула. — Слушаю, Данило…

— Да разве не о чем поговорить?

— Ну, говори, — буркнул Гнедаш и нетерпеливо повел рукой, в которой качнулось весло, просыпав низку капель на песок.

— Да какой тут разговор, коли ты на воде, а я на берегу?

— А разве я отсюда не услышу?

— Услышишь, только ж вот у меня…

И румянощекий седоусый Данило обеими руками поднял перед собой полную сумку из фиолетовой капроновой нитки; через ее дырочки видны были пакетики. Ощупав тяжелым взглядом сумку, Федор Гнедаш положил весло на дно лодки и тяжело шагнул на берег.

— Есть за чем посидеть, — тряся сумкой, радовался Данило. — Мы ж люди или не люди? Коли есть разговор, то как не поговорить? Да и не мы придумали, чтоб вести разговор не насухо, чтоб горло не подрать, а с беленькой. Умные головы придумали.

Хотя Гнедаш и сошел на берег, хмурое лицо его не прояснилось, а все еще таило скрытую угрозу. Старый, похожий на ребенка, Данило умоляюще и виновато заглядывал ему в глаза, но и вправду хотелось выпить, и рыбак с печальной обреченностью на лице поплелся в тень тополя, за зарослями камыша.

Вскоре они сидели на траве под тополем, а перед ними, явленные из капроновой сумки, лежали на постеленной газете хлеб, сало, лук, огурцы. Торопясь, Данило вытащил из сумки и бутылку водки, а когда за первой сизым голубем вылетела и вторая, лицо у Гнедаша оттаяло и замерцало в дрожащей улыбке.

— А для чего и вторая? — спросил.

— Разве пропадет? — ответил Данило лукаво. — В воду выливать не станем, чтоб рыба не опьянела.

— Вытрезвителя в речке для рыбы нет, — пошутил Гнедаш.

— Нет, — обрадовался шутке старик. — Для рыбы нет еще такого культурного обслуживания, как для нас.

Опрокинули по чарочке, предусмотрительно прихваченной хозяйственным Данилой. Выпив, он молодцевато хекнул, вытер усы кулаком, занюхал черным хлебом — и только тогда надкусил луковицу крепкими, как кукурузные зерна, зубами. Рыбак