Максим Горький - Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов Страница 63

Он захохотал, но по его волнению видно было, что этот хохот стоит ему дорого.

— Допустим, я смошенничал. А кто от этого в убытке?

— Ты… — твердо сказала Ирина, — больше никто. Ты прежде всего советский художник… А не… Кто, как не ты, презирал всех этих людей, третировал… А чем ты от них отличаешься?

Так чего же стоит твое благородство?

— Вот как? — крикнул Шамшин. — А почему Рубенс мог писать брейгелевского «Старика» и эта копия ценится отнюдь не меньше, чем оригинал? Даже больше!

— Разве Рубенс выдавал ее за Брейгеля? — холодно спросила Ирина.

Молчание. Шамшин лег на тахту и отвернулся лицом к стене. Ирина сидела у окна. Над Петергофом повисли зимние коричневые тучи.

Не глядя на Шамшина, точно обращаясь к себе, вслух подумала Ирина:

— Теперь я понимаю, зачем тебе нужны эти постоянные гости, и покер, и вино…

Она встала, обтерла лицо руками, будто умываясь, — И такой человек мог мечтать о славе? Лучше бы ты убил меня, — сказала она, глубоко вздохнув. Затем она ушла в переднюю. Потом хлопнула дверь.

Ирина уехала, не сказав ему ни слова.

Шамшин решил покончить с собой в этот вечер. Все случившееся казалось ему не случайным… А преступление, которое он понял во всей широте только сейчас, угнетало его своей бессмыслицей. Зачем он его сделал? Для славы… Чья же слава?

Из-за Ирины? Нет. Для кутежей? Нет. Для денег? Нет… Так для чего же? Ни для чего. Тем хуже! Какая бессмыслица… При таком честолюбии попасть в такой тупик! Вспомнив слова Вострецова о погибших гениях, он сел за стол, чтобы написать письма Ирине и Апрельскому: о том, что истина всегда запаздывает, о том, как скучно повторять прошлое искусство и притворяться мертвым. Над чертежным столиком горела маленькая лампа, прикрытая зеленым колпачком. За домом прохрустел снег. Кто-то с улицы осторожно постучал в окно. Шамшин потушил лампу, решив не открывать. Он уже покончил со всем… Минут десять он просидел в темноте, не двигаясь. Когда он вновь повернул выключатель, опять раздался стук, на этот раз требовательный и настойчивый.

— Кто там? — спросил Шамшин, подходя к дверям.

— Это я, Василий Игнатьевич, — радостно отозвался дворник с улицы. К вам гость приехал, вас разыскивает…

Шамшин открыл дверь.

Брук мрачно вошел в квартиру и, не снимая пальто, не здороваясь, спросил Шамшина:

— Можно мне пробыть у вас до утра?

— Здесь не гостиница, — резко ответил Шамшин.

— Неужели вы погоните меня?

Шамшин молча ушел в спальню, он не слыхал Брука. Ему было все равно, кто бы там ни был в соседней комнате. Прошло несколько часов. Брук хрипел за стенкой, кашлял, ворочался, как собака, сторожившая Шамшина,

Потом он крикнул:

— Вася!

Шамшин молчал.

— Не желаешь разговаривать? Не надо. Я хотел сообщить тебе новость о твоей картине.

Шамшин не откликнулся.

— Агафон увез ее в Берлин. Она была на экспертизе у доктора Боде, и он признал ее Рембрандтом тридцатых годов. Два мировых коллекционера-рембрандтиста спорили о ней… А купил какой-то третий дурак! Теперь она ушла в Америку за сто тысяч долларов! Какой ужас! А я с Агафона получил только пять тысяч комиссии… Зачем ты обманул меня?

Шамшин и на это ничего не ответил. Тогда Брук тихо засмеялся:

— Вася, да жив ли ты?.. Может быть, я говорю с покойником?

Шамшин, сжав кулаки, выскочил к Бруку и закричал:

— Врешь! Картина моя!

— Твоя? — Брук зло улыбнулся. — Интересно. Почему же она твоя? Я слыхал уже это. — Брук махнул рукой. — Если это даже так, надо доказать… А теперь поздно доказывать…

— Я докажу… — Шамшин впал в бешенство. — Только я знаю это место в картине… Если снять там слой краски, все увидят мою подпись: «Василий Шамшин, Ленинград». Я нарочно это сделал! Меня никто не может обвинить…

— Дурак! — Брук расхохотался. — Кому нужна твоя подпись! Кто выплюнет золото ради тебя?

— Кто выплюнет золото…

Шамшин, не помня себя, схватил со стола острый разрезальный нож и бросился на Брука. Зажав нож в руке, он вдруг остановился, закрыл глаза и швырнул его на пол.

Нельзя было понять, испугался Брук или нет. Но он встал.

Вынул из кармана золотые часы, посмотрел время, щелкнул крышкой и покосился на окно. На синем замерзшем стекле уже проявились расплывшиеся черные лапы деревьев.

— Я ухожу, — сказал Брук. — Только никому не советую говорить, что эту ночь я провел здесь. Вчера в городе арестовали нескольких антикваров…

Когда Шамшин открыл глаза, Брука не было, он исчез, как будто он никогда и не сидел в этой комнате. У стола валялся нож с разбитым клинком. Шамшин упал на тахту, совершенно обессилев, словно он скатился в горную щель и все забыл. Мгновениями он просыпался и вспоминал все и от тяжести этих воспоминаний опять проваливался в забытье. Очнулся он утром.

Он услыхал звон колокольчиков. Оп с ужасом подумал: неужели утро? Вдруг показался черный горнист, сбитый с седла, черная лошадь без всадника, а впереди нее четыре удирающих офицера. Брук с лошади махнул ему рукой. Потом Лялька скинула мундир, и Шамшин увидал себя. Он лежал, залитый кровью, на него смотрела лошадь. Тут опять все раздвоилось, и уже неон, а сенегалец вскочил с земли и крикнул: «Ты дурак!»

Он раскрыл глаза и рассмеялся. В квартире тишина. Он потушил электричество, растопил печку, вымылся с головы до ног, потом подошел к забытой картине и сдернул с нее полотно.

— Я повалю горниста… — решил он и начал работать.

Когда обеспокоенная Ирина привезла Апрельского, они увидали художника стоящим около картины. Он писал. Услыхав людей, он обернулся и помахал кистью. В своем потрепанном комбинезоне он с некоторой горечью рассматривал поле битвы, точно главнокомандующий.

— Кончаешь? — осторожно спросил Апрельский.

— Не знаю… Думаю… — ответил Шамшин и гордо прибавил: — Картины бывают разные. Одну можно писать месяц, а другую годы, и все будет, что писать.

Горела печка.

Высокий, выпрямившийся и спокойный художник, реставратор, ремесленник, пошляк, болтун, любовник, игрок, похититель Рембрандта, человек с самых низов, но чрезвычайно высокого полета, человек, сложенный из противоречий, смотрел в огонь. Он думал:

«Поменьше вечности, побольше жизни!.. Каждый должен жить настоящим. Не делая настоящего, не рождая его в себе второй раз уже как художник, я мог убить себя…»

— Что ты бормочешь? — спросил Апрельский.

Шамшин улыбнулся:

— Я думаю о том, как будет сделан «Сенегалец»! Иринка, чаю…

1935

Ольга Дмитриевна Форш

Филаретки

Прекрасно, с любовью и гордостью отпраздновал весь наш Союз юбилей Пушкина.

И вот вспоминаю, как некогда в сиротском дворянском институте и мы воздавали по-своему честь поэту.

Мы переводили прозу его на иностранные языки.

Для удобства своего и нашего учитель-немец разбил текст особого институтского издания «Капитанской дочки» на десятистрочия. При трудных словах стояли вверху номера.

«Я выглянул из кибитки». «Кибитка» — помер тридцать два.

В словарике, приложенном к повести, значилось:

— «Кибитка — это не есть фаэтон, не коляска, не бричка. Это возок».

На масленице у нас полагался большой музыкально-вокальный вечер с почетным опекуном и знатью города. Надо было, кроме танцев и пенья, говорить публично с эстрады стихи. Ввиду преддверия великопостных дней придумали было написать декорацию — монастырская келья и перед ней Пимен и Григорий в костюмах. Но батюшка воспротивился: в мужском монастыре девицам пребывать непристойно!

Сцену отменили.

Очень огорчена была по этому случаю рукодельная дама.

Она должна была сшить из черного кашемира клобук и мантию Пимену. Ее бы отметили на афише.

Рукодельная дама была честолюбива и мечтала стать выше других наших дам, приставленных охранять дортуары: дамы пыльной и дамы ночной.

По случаю вечера собрали институтский совет. Он создал педагогическую композицию с целью укрепления религиозно-моральных устоев.

Объединили два отрывка из Пушкина и собственные стихи митрополита Филарета.

Говорить должны были три девочки одна за другой: строптивый, плохой Пушкин, потом назидающий его Филарет, и второй Пушкин — раскаянный.

Эту тройку институт прозвал немедленно «филаретки».

Началось со стихов Пушкина:

Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне дана?

В институте приказано было произносить только два первых, как говорили, «куплета» из этого стихотворения.

Третий куплет:

Цели нот передо мною,Сердце пусто, празден ум,И томит меня тоскоюОднозвучный жизни шум, —

был осужден, как богохульный. Его зачеркнули в тексте. Его знать запрещалось.