Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 63

— Когда? — интересовался Максим Брониславович.

— В десять утра.

— Приходите на работу, там посмотрим.

Утром Максима Брониславовича не оказывалось на месте, и никто не знал, где он. Базанов шел к Январеву, объяснял ситуацию.

— Не могу я тебя отпустить, — разводил Январев руками. — Максим Брониславович никого не велел отпускать без его разрешения. Он мне говорил, что ты ему будешь нужен сегодня.

— Но его пока нет.

— Скоро будет.

— Я часа через три вернусь. Даже через два.

— Спрашивай разрешение у него.

— Но ты начальник отдела, Френовский у тебя в подчинении.

— Ты мне, пожалуйста, не указывай, — холодно отвечал Январев и величественно застывал в своем кресле.

Максима он боялся пуще огня, Базанову, вероятно, завидовал. Так что и здесь все складывалось для Френовского самым благоприятным образом.

Максим Брониславович к чему-то готовился, пытался выиграть время. Или рассчитывал на то, что Виктор рано или поздно не выдержит, сорвется? Уйдет без спросу, нагрубит, не выполнит порученное задание. Виктора не выпускали из института под любым предлогом.

Лариса взяла очередной отпуск, Елена Викторовна поселилась на время у них, и, пока Базанов прилежно выполнял работу штрафника, две женщины, незаметно для противника, переходили линию фронта и пускали под откос вражеские эшелоны.

Кроме всего прочего Ларисе пришлось обойти два десятка членов ученого совета, передать им авторефераты вместе с извещениями о дне защиты, объяснить, что защищается, собственно, не она, что соискатель, к сожалению, заболел и потому не смог прийти сам. Она гоняла по всей Москве, посещала десятки учреждений, тогда как ее благоверный копал яму, а верный помощник Рыбочкин эту яму закапывал.

Потом защита, плакат на доске объявлений. Крупным шрифтом: «Поздравляем В. А. Базанова с успешной защитой докторской диссертации». Серое лицо Френовского. Оживление «железной пятерки», вернее, «железной четверки», поскольку Январев к тому времени еще не успел сориентироваться и пока играл в паре с М. Б. Френовским.

Конец июня, жара. Последний визит Базанова к Френовскому:

— Максим Брониславович, я должен уехать. Мне надо подготовить документы для отправки в ВАК.

— А мне необходимо с вами поговорить сегодня. Чуть позже.

— Когда?

Ласковая, недоумевающая улыбка:

— Как только освобожусь.

— ВАК распускается на летние каникулы.

— Неотложное дело, Виктор Алексеевич.

— Тогда давайте сейчас.

— Не могу.

— Я скоро вернусь.

— Потом я буду занят.

— Ну а когда же все-таки?

— Позвоню, как только освобожусь.

Базанов слишком хорошо знал, что означает эта сакраментальная фраза в устах Френовского.

— Я поехал, Максим Брониславович, — сказал он.

— Я вас не отпускаю.

— В таком случае жалуйтесь на меня начальству.

Сорвался. При постороннем! Свидетельский стул в кабинете начальника и на этот раз не пустовал.

Дальнейшие события разворачивались стремительно. Френовский отправился к Январеву выразить свое возмущение поведением Базанова, который нарушил трудовую дисциплину, ушел без разрешения, вернее, вопреки его, Максима Брониславовича, требованию остаться для обсуждения и составления плана на будущий год. Это не первый случай. В последнее время Базанов совсем не работает, занимается исключительно  л и ч н ы м и  делами. Пора наконец прекратить это безобразие.

Свидетель подтвердил: да, ушел, да, без разрешения. Максим Брониславович предусмотрительно взял его с собой.

— Идемте к директору, — предлагает Френовский.

Январеву бы сообразить, что к директору ходить не следует. Ему бы остановить, успокоить обезумевшего старца. Но нет, не сообразил. Они вместе с Френовским пошли.

— Это какой Базанов? — спросил новый директор. Он еще не всех в институте знал. — Который докторскую защитил?

— Ведет себя возмутительно. Нужно принять меры. Объявить выговор, — говорит Френовский. — Строгий. Для укрепления трудовой дисциплины в лаборатории и в отделе.

— Выговор? — спрашивает директор.

— Да, — согласно кивает Январев.

И Френовский кивает.

— Нет, — говорит директор. — Я ему не выговор — лабораторию дам.

И покатилась бочка с горы. Январев едва успел отскочить в сторону. А Френовский не успел. Инфаркт. Потом еще один — обширный. Развалилась лаборатория, расползлась по швам. Часть сотрудников передали Базанову — тех, которых он согласился взять. Остальных рассеяли по институту, как пепел по ветру.

Был Френовский, была лаборатория Френовского, был всесильный дракон, которого боялись все. И вот — ни того, ни другого, ни третьего. Пусто.

После двух инфарктов глаза у Максима Брониславовича словно бы увеличились. Они сделались за стеклами очков такими по-детски большими, круглыми, печальными, будто он впервые увидел мир или хотел разглядеть его лучше, точно начал понимать такое, что не понимал до сих пор.

Январев отскочил в сторону, изобразил удивление, недоумение, раскаянье:

— Витя, я многого не знал, я ошибался в Френовском.

Бочка на огромной скорости пронеслась перед самым его носом. Не знал, ошибался. Базанову все равно. Атрофия всех чувств.

«Железная четверка» становится «железной пятеркой».

Январеву некого больше бояться. Дракон побежден. Да здравствует свобода!

Теперь они все заодно — Базанов, «железная пятерка», директор, научная общественность. Новая эра консолидации сил. Своего рода Возрождение.

— Я заблуждался относительно Френовского, но и ты виноват, что до такой степени обострил свои отношения с заведующим лабораторией, — упрекнет однажды Базанова Январев. — Вспомни, как резко ты разговаривал с ним.

— Хорошо еще, что вообще мог тогда разговаривать, — пошутит Базанов.

XIX

Институт, как и природа, переживал счастливые дни — бурные, переломные, какие все реже почему-то выдаются в средней нашей полосе весной, на переходе от зимы к лету.

Базанов успешно защитил диссертацию. Холодный, колючий ветер раздул облака, затих, небо прояснилось, выглянуло солнце. Полезли из начавшей оттаивать земли подснежники. Люди сняли головные уборы, расстегнули пальто. Празднично, там и тут, мелькали разноцветные шары, бумажные цветы, китайские фонарики Толпы демонстрантов запрудили центральные улицы Ракеты, поднимаемые ввысь восторженным «ура» мальчишек. Опадающие лепестки диковинных цветов на черном бархате неба. Совсем как в детстве — чистые, простые радости.

Всеобщая доброжелательность, благостная расслабленность — всем хорошо. И Базанову, и Рыбочкину, который без затруднений защитит теперь свою кандидатскую. Хорошо Романовскому, дожившему до торжества справедливости. Хорошо Валееву и Меткину. Шлагбаум поднят — они первыми проедут по гладкому, без единой выбоины шоссе на своих только что купленных автомобилях. Институтский народ ходит с веселыми лицами: вместе с весной пришло тепло, надежда на перемены к лучшему.

Наступило то промежуточное, равновесное состояние, когда новое уже народилось, а старое  е щ е  не ушло. Новое почувствовало себя победителем, старое смирилось со своей печальной участью. Наступило затишье в преддверии долгожданного, прочного мира.

Уходящее пока продолжало держать на себе основной груз жизни, но теперь уже незаметно, ненавязчиво, как бы с тыльной, невидимой стороны, ибо фасад здания, его парадный вход с атлантами, и черный ход, подле которого издавна резвились кухаркины дети, как бы поменялись местами. Атланты, причисленные новым поколением к архитектурным излишествам, сохраняемые, впрочем, в неприкосновенности из соображений практической пользы, продолжали удерживать на своих могучих плечах украшенные затейливой лепниной и росписями этажи, соединенные помпезными беломраморными лестницами, а хозяевами дома постепенно становились те, кто в былые времена и думать не смел о приближении к парадному подъезду.

Сочетание оставшейся от прошлого красоты, прочности, респектабельности и великолепия с  т о р ж е с т в о м  с п р а в е д л и в о с т и  давало ни с чем не сравнимое, легкое чувство радости. Уверенный в безусловной своей правоте победитель вызывал всеобщее ликование, ибо разве не победа нового над старым есть тот двигатель, который приводит в движение машину всеобщего блага?

И правда, радовались. Правда, надеялись. Хорошие, многообещающие стояли дни. Утром, подходя к институту, я всякий раз невольно задирал голову, и огромное здание, две его стены, сходящиеся в искаженный перспективой угол, напоминали высоко задранный нос океанского корабля.