Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 63

Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек. И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай саблю и пошли врага крушить!» — вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще и говорит: «Не сам я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради должны организоваться, объединиться вместе — ради нашего будущего, для того, чтобы не выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти — в коллективе. Поэтому, — говорит, — и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею куркульню и богачей. А я вас, — говорит, — призываю к сплочению своими ранами, а также памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».

Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, — говорит, — потому что если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».

Вынул Поликарп из котомки такую книжку в твердой обложке — золотыми буквами на ней что-то написано — и сказал: «Вот сюда и начнем вписывать почетных строителей новой жизни. И пусть эта книжка, — говорит, — станет историческим памятником тем, которые первыми, при полном своем сознании, при твердом своем уме и полном понимании своей ответственности, при сурово добровольном принципе, направили свои коллективные усилия на новые дела, выбрали себе новый и светлый жизненный путь».

Так что в той золотой книжке теперь записаны и я, и твой отец, и ты, голубь мой сизокрылый. Но… долго ли продержимся?

— Это почему же?

— Расшатают. Вот ей-богу, расшатает Гаврилова кумпания. Подумать только — Гаврила в колхоз потянуло. И смех и грех. Встретил нас Гаврило после бедняцкого собрания насмешкой: «Ну что, — говорит, — сколлективизировались?» А Мирон ему и скажи: «А ты, Гаврило, как думал? Уже в коллективе мы, а я еще и председателем в артели». Аж позеленел Гаврило. То к одному пристанет, то к другому — правда ли? Мне говорит: «Только нам, Одарка, поверю — правда ли, что супряглись?» Долго чесал голову, а тут и Поликарп навстречу. Так Гаврило и набросился: «Что же это, — говорит, — за беззаконие? Одних зовете на собрание, а других можно и не звать? Нет, мы на это управу найдем! Я так этого не оставлю. Я и в Москву, и в Харьков, если нужно. И Петровский и Калинин за такое самоуправство по головке не погладят». А Поликарпов глаз так и играет смехом, так и переливается, видно, очень ему по сердцу этот гнев богатея. «Ой-ой-ой, — говорит, — вы же, гражданин, нас просто за жабры берете. Извините, забыли. Ну, мы и поправить дело можем. Скажите, что у вас так уж срочно?» — «А может быть, и я пошел бы в этот колхоз!» — крикнул Гаврило. Поликарп будто бы ужаснулся, даже за голову схватился: «Да что вы говорите? Я слышал, что вы уже высказывались на собрании, выражали свое мнение, о поступлении в колхоз там и намека не было». — «А теперь передумал…» — «Ну коли так, тогда добро пожаловать, подавайте заявление в инициативную группу, а там уж рассмотрят. Так что еще не все потеряно…»

Мама моя грустно качает головой, сама себе удивляется:

— Это же только подумать, что стал петь Гаврило. В тот же день принес заявление о вступлении в артель. А завтра должны были и рассматривать. И его заявление, и еще таких, как он, потому что дружки Гаврила не отстали. Мирон уже и руки потирал — пусть ждут, дескать, мы их примем, мы их только и ждали. И что ты думаешь? На следующий день явился Гаврило в сельсовет — давайте заявление назад. «Не могу, — говорит, — святая богородица не велит. Приснилась, — говорит, — ночью мать господня. Будто во двор мой с самого неба спустилась, заблестело все и засияло, словно перо жар-птицы кто бросил, а она, заступница наша, посреди двора стоит, смутившись, грустно так и жалобно на меня смотрит, смотрит с такой болью, уста закрыла, а слова не вымолвит. Такая тоска ее охватила, что и слова не вымолвит, только предостерегает — куда ты, дескать, грешник Гаврило, лезешь, на какую стезю нечестивых направился? Опомнись, Гаврило, пока не поздно. Я так и обмер весь, мне бы упасть перед ней на колени, мне бы расспросить, а она взмахнула легонько руками да и была такова… развеялась. И не невольте и не насилуйте, не нарушу предостережение божеское, лучше пусть на земле пострадаю, чем потом вечно в пекле мучиться. Давайте назад мою бумагу». За ним вслед и остальные дружки заявления потребовали, и кое-кто из нашей бедноты уже заколебался, а то как же — каждому страшен гнев троеручицы.

А тут еще и Поликарпа из села в район вызвали. Ну вызвали так вызвали, ждали, вернется, а его уже куда-то послали, такому человеку везде рады. А без него тут — как без рук. Мирон чешет темя, а Гаврило знай свое: то подаст заявление, то назад берет. Расшатывает нам артель, как забор неустойчивый. И каждый раз ему то что-то приснится, то привидится. И оттого уж вот, глядишь, кое-кто из бедноты пошатнулся, уже нашлись такие, которые напрочь выписались из нашей золотой книги… О господи, и что же это будет и чем это кончится?

Коллективизация набирала разгон, тайфун ярился, уже громы и молнии неожиданно ударили, появились первые жертвы невиданной бури.

Прозвучал вражеский выстрел в окно, и произошло ужасное — как подкошенный упал на пол Поликарп. В этот раз ему попалось очень трудное село, встретился он с решительными и зловредными противниками. Рана была смертельной, но могучий организм Поликарпа не хотел сдаваться, на самодельных носилках принесли раненого в район, положили в больницу. Началась борьба за его жизнь…

Оленка как ни в чем не бывало ежедневно появлялась в школе, аккуратно одетая, деловая, только возбужденная до предела, порывистая, раздраженная и молчаливая. Кто-то справлялся о здоровье отца.

— Все в порядке. Поликарп живуч. Он и не такое выдерживал.

А районные врачи, видимо, оказались бессильными помочь раненому. Однажды на улицах города появился редкий по тем временам транспортный агрегат — заграничной марки автомашина на маленьких колесах и с голосистым клаксоном, — остановился возле больницы, принял на свой борт носилки с раненым. Говорят, так на подвешенных носилках и повезли его в Киев.

Оленка и дальше училась в школе, штурмовала программу шестого класса. Ежедневно на вопрос: как чувствует себя ее отец — отвечала кратко и с нервным надрывом:

— Уже лучше!

Как-то ранней весной, в то время, когда нам закончили преподавать новый материал из школьной программы и началось повторение пройденного, однажды утром Оленка в школу не явилась. Не было ее в школе и на следующий день. Тогда мы узнали, что она неожиданно поехала в Киев к отцу, которого уже выписали из больницы. В нашу школу она больше не вернулась. Загрустили сперва — очень не хватало нам живой и непоседливой Оленки, а потом стали привыкать, а со временем и совсем забыли, что она почти три года сидела рядом с нами в классе. Жизнь есть жизнь…

…Неторопливо бреду по саду, внимательно рассматриваю то изумрудные гибриды Симиренко, то краснобокие джонатаны, то еще какие-то неизвестные мне сорта груш и яблок, вспоминаю молодость. Кто, когда посадил эти могучие деревья? Может быть, первые коллективисты из пригородных сел, или, может, печерские монахи старались, ища себе приют и отраду. Кто-то их когда-то сажал, эти старые, испытанные временем деревья, такие испытанные, что даже новейшие, вооруженные ботанической наукой садоводы не рискуют заменять их молодыми насаждениями. Вспоминаю свои школьные годы — водил нас тогда учитель природоведения Илья Иванович в пригородную артель на отведенный правлением участок под сад, и мы, преисполненные гордостью за порученное дело, забывали о всяких школьных капризах и шалостях, трудились вдохновенно, до самозабвения, копали ямки, сажали груши и яблони, поливали и больше всего на свете хотели уже тогда видеть эти деревья могучими, с тяжелыми плодами, созревающими на радость человеку, во славу нового коллективного мира. Наверное, они сейчас где-то там, вблизи города моего детства, как раз плодоносят и радуют чей-то взор, приносят большую пользу. Сажала когда-то этот сад и Оленка Скотинская. Может быть, именно тогда родились в ней талант и умение садовода, может быть, именно тогда и полюбила она на всю жизнь природу, а деревья стали для нее не немыми и бездушными предметами, а лучшими друзьями на всю жизнь.