Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 63

– Кулона нет!

Ведерников странно отзывается на все это – он как будто поуспокоился. Пошарив рукой в шкафу, он тоже поднимается и со своей стороны кряхтит:

– Эх, пропали…

– Что еще пропало? – живо вскидывается к нему жена.

– Фотокарточки пропали, – с сожалением говорит Ведерников.

– Иди ты с твоими фотокарточками!

На все происходящее друзья Ведерникова молчат. Только Зотов, подмигивая Холодаю, сомнительно вертит головой. Потом он, улучив минуту, когда Ведерников отвернулся, делает, как ребенок, глупый неприличный жест – сворачивает большой и указательный палец левой руки колечком и часто тычет туда большим пальцем правой руки. Впрочем, когда Ведерников поворачивается к нему, он выхватывает палец и показывает вид, что ковырял в носу. О, смородина!

V. Другие, прежние

В этом шуме забылись другие лица, те, прежние, которые как будто затихли и отошли, и их не видно. В Рыбнице на Днестре, или вот Лидочка и Петька. А Соня? Где Соня? А тут и приходится сказать – не знаю. Я сам этого не знаю. О Соне я сам хотел бы узнать. Она так коротко промелькнула перед витриной. Я помню ее адрес. Но это старый адрес. Когда я был там, ее уже не было.

Таня? Таня повесилась. Что касается до того, который был с ней, тот, который сыграл свою роль на хуторе Вельчепольских, племянник, – вряд ли ушел, вряд ли мог уйти совсем. Смешно и думать об этом. Конечно, он должен был вернуться. Он и вернулся. Но дело в том, что это нужно было сразу. Тогда, когда она была рядом. Именно тогда, когда она глядела на него. Только кажется, что еще раз будет глядеть и не один раз, а оказывается, что больше не будет.

Но это не приходит в голову. А потом поздно. Если бы он подошел к ней… Он мог бы еще вернуться, хоть с полпути. Он мог бы, но ведь это – бы, бы, а не на самом деле… Да и понятно, что сразу, так, не разорвав себя, он не мог остаться. И все-таки, как же это, если б теперь она была перед ним в этой его комнате, здесь на этом стуле, и закрыть дверь, чтобы никого не слышать, разве он отошел бы от нее? Не отошел бы ни на минуту, дал бы ей… Опять бы, бы – детские просьбы. Когда же он бросился за ней уже отсюда и много позже, ее не было. Это все более чем обязательно и понятно, но от этого не легче, с этим не повернуться, как с пролежнями.

Комната в общем коридоре бок о бок с несколькими другими, правда, в конце – возле кухни, где сейчас настойчиво кричат про свои кухонные дела, о себе и что-то жарят – рыбу жарят, свежемороженую, тесно напихано. Казалось бы, великое спасибо им за то, что убирают от некоторых мыслей, отбивают от памяти, пахнет хлопковым маслом, но эту грязь, однако, он ненавидит. Он их ругает вшами, которые ползают. Он поворачивается лицом в стену, тесно приближает лицо к обоям, но и за стеной что-то стучит и прокатывается, так что он хотел бы расширить дырку в обоях пальцем, не найдет ли там клопа. Не то это рубель по каталке, белье, что ли, гладят или ставят со стуком утюг стоймя, или толкут что-то – как это обычно бывает, понять по стуку нельзя. Неизвестно, что там делают, но за стеной опять кто-то. Ему непонятно, зачем они, ему гнусно. Ах, дело в том, что они все живые: клопы в обоях и те, что за стенкой, – они есть, а ее нет. Он их, естественно, проклинает.

После того, как он несколько раз вскидывался от стука – «да ведь уже ночь, а они все стучат» – и видел себя по-прежнему лежащим на спине, заложив руку под голову племянник наконец засыпает ненадолго, на час-два, и видит сон.

Ему снится, что он здесь, в своей комнате, только эта комната, вообще небольшая и низкая, находится на нижнем этаже вровень с землею и теперь кажется особенно низкой с нависающим потолком, хотя и более длинной. Она уходит даже довольно далеко в глубину и напоминает его комнату на хуторе, но беленый потолок совсем низкий, и, кроме того, ощущение щемящей нищеты. И все-таки похожа.

Под потолком висит и горит одна лампа с железным канцелярским абажуром, крашенным сверху в зеленый цвет и очень неглубоким, так что свет сильно мешает, режет глаза. И это опять лезет своей нищетой. Несколько предметов мебели, старых, обдерганных, у стен, и какой-то особенный пол, который он после, проснувшись, долго не может припомнить, а потом вспоминает: земляной пол, просто даже земля – правда, чисто подметенная, черная, убитая сыроватая земля. И он в этой комнате один и кого-то ожидает. Вдруг он слышит стук в дверь. Одна узенькая половинка открывается, и входит Таня. Она очень озабочена, почти не обращает на него внимания. Озабочена какими-то повседневными мелкими делами, какими-то покупками, что ли. И в руках у нее свертки. Не успевает она их положить на стол, как племянник видит через окно, что сюда направляется по двору компания из четырех человек. Они спускаются на три ступеньки вниз и стучат.

Таня, видимо обеспокоенная, говорит ему с тоской: «Ради Бога, чем бы прикрыть пол? Я сейчас». Она подбирает в сенях какую-то сероватую, грязную половую тряпку, старается ее расправить, но она ссохлась и плохо поддается. А те уже подходят. Слышны их шаги. В конце концов Таня успевает кое-как расстелить эту тряпку перед столом, где ярко освещено лампой, и в это время они входят. Двое мужчин и две женщины. Мужчины в зимних пальто, красные, упитанные, толстомордые, а женщины розовые и мясистые. Племянник, теперь разглядевши Таню пристальнее, замечает, что она не только бледная и утомленная, но, видимо, и больная – лицо сжалось в кулачок, бескровное и серое. Ему становится ее страшно жалко, именно глядя на здоровенные розовые морды этих шумно ввалившихся баб. Все четверо, не очень замечая стоящих племянника и Таню, рассматривают комнату и говорят о ней. Таня слушает их и, видимо, беспокоится. Особенно она старается не глядеть на пол, прикрытый этой тряпкой. Однако племянник видит, что она то и дело украдкой взглянет на которого-нибудь из вошедших. Особенно на одного.

Дело в том, что обе женщины все зыркают по стенам, по потолку и соображают вслух, как переставить мебель, переговариваются об обоях, о покраске окон и двери и так далее. А один из мужчин неподвижно стоит, постукивая ногой в новом сапоге с узким носком, и глядит он себе под ноги, поднимая слегка выщипанные по концам брови. И вот Таня замечает, – и племянник видит это, – что носком сапога этот человек тихонько поддевает тряпку. Оказывается, в этом месте в тряпке дырка, и чем больше он поддевает ее, тем больше становится дырка, и через нее уже проглядывает черный земляной пол.

Тут Таня шепчет племяннику в сильнейшем возбуждении: «Я сейчас, я что-нибудь принесу. А лучше всего я куплю половичок. Я знаю, здесь рядом москательный магазин. Там продаются половички», – и она быстро и тихо выходит из комнаты.

Племянник хочет ее удержать и отговорить, но не может сдвинуться. Тем более, что это и не нужно – ей идти. Эти четверо сейчас, видно, уйдут. Да и к чему прикрывать этот пол. Он со злобой смотрит на них. Но они уже, торопливо переговариваясь о своем, уходят. Племянник выглядывает в окно за ними, но во дворе никого нет. Это час, когда темнеет. Он оглядывается на два-три свертка, принесенных Таней, и хочет их развернуть, но медлит и не решается – лучше, когда она придет, ведь она должна сейчас. С беспокойством он выглядывает в окно и начинает ходить по комнате. Она ушла недавно, и, если бы минут пять назад он вышел, он мог бы ее догнать. И идти ей не нужно было. Совершенно незачем. Да и поздно. Но теперь уже не догонишь, так как она отошла далеко. Она уже скоро, сейчас должна вернуться.

Но почему же ее так долго нет? Ведь магазинчик рядом – через два дома. А прошло полчаса, нет, больше, много больше. Племянник ходит мимо стола, стоящего посередине комнаты, и на минуту присаживается на стул. Он кладет голову на руки, которые на столе, боясь повернуться к двери, но все вслушиваясь, – сейчас застучат ее каблуки, – некоторое время сидит так.

Затем он замечает пакеты, которые принесла Таня. Теперь ему делается очень интересно, что там. Он начинает их разворачивать. Что же там может быть? Это странно, она не говорила, что принесла. Он долго возится с веревками и затем разматывает бумагу: что-то очень много бумаги. Главное, было бы там что-нибудь стоящее. Это очень любопытно. Он опять возится и долго распутывает веревку, так как она связана из нескольких. Наконец он добирается до того, что внутри. Это пакетик, совсем маленький пакетик, и странно – совсем легкий. Зачем же так много веревки, и такой толстой веревки? Но тут он бросает его неразвернутым и спохватывается. И он снова ощупывает этот сверток бумаги, сжимает его и видит снова эту длинную острую бечевку…

Он оглядывается на окошко: еще не совсем темно, хотя порядочно стемнело. Кажется, наконец она? Он вскакивает и бежит к двери. Нет, тихо. Что же это? Он ничего не понимает. Надо встретить ее.

Он проходит через глубокий двор, через подворотню и заглядывает на улицу. И тут с ужасом он видит, что то, что он принимал за сумерки, – был свет фонаря. А на улице ночь, глубокая ночь, и не видно никого. Что же, он заснул там, сидя за столом? Он возился с пакетом, а тут что-то случилось, что-то произошло. Улица почти пустая, но вот в глубине он различает какое-то движение, кучку людей. Тогда он убеждается, что это что-то случилось с Таней.