Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак Страница 63

Я обрадовалась, когда ты принял решение уехать на зиму в Бухту Сомнительную. Мы будем двое, там будет наша территория. На двоих. Хотя, признаться, я очень боялась этой Бухты Сомнительной. И сейчас боюсь. Что стоит одно название! В жизни так много еще сомнительного, хрупкого. Но я сильная, а от женщины зависит почти все в счастье двоих.

Наша Бухта, не так уж тосклива. Мы здорово устроили жилье. Ты мне подарил немало приятного: подвеску для Клаудии Кардинале, Зал Голубых Свечей, дорогу к изумительной горе Хрустальной, открыл все эти роскошные, величественные закаты и рассветы, коллекцию льдов в океане, а главное, доброту и нежность. Я стала твоей половинкой, и мне тебя не хватает, если ты даже отлучился на час или два. Вот и в то утро, проснувшись, я увидела, что тебя нет, и почему-то встревожилась. Я ведь не знала, когда ты ушел — пять минут назад или среди ночи. У тебя есть такая привычка бродить ночью. И я подумала, что если тебя нет два или три часа, то с тобой могло произойти несчастье. Вот почему я выскочила и заметила следы на траве…»

— Все не так, — говорю я и оглядываюсь по сторонам, бессознательно ища что-нибудь живое.

Сумерки быстро сгущаются. В стеклянную гладь океана словно впаяны большие и малые, сейчас густо-синие обломки льда. Неправдоподобная, первобытная тишина. Последними улетели уточки-морянки, ушли моржи на восток. Днем еще можно увидеть бесшумно вспархивающих белых полярных сов да услышать истеричный лай песца. И все. Побережье опустело.

— Тащи, Лариска, вон ту доску. Сейчас мы его подымем.

Мы подкладываем край доски под тушу зверя.

— Теперь — взяли! Еще раз!

Лариска морщится от натуги, вкладывает все свои небольшие силы. Бедняжка, за что ей такое? Это ведь совсем не женское занятие. Теперь она кричит:

— Пошел, Котенок, пошел! Я же как-никак спортсменка. Еще взяли, еще… — Она вдруг бросила трос и обеими руками ухватилась за показавшуюся окровавленную голову медведя. — Тащи, милый!..

Я мигом поворачиваюсь спиной к яме, одновременно подлезая правым плечом под трос, переключаю все силы на левую руку, но, так как сделать шаг не удается, сгибаюсь к самой земле. Неожиданно чувствую облегчение. Еще шаг, еще — и туша медведя наверху.

До берега сотня метров. Отдыхаем через каждые десять-пятнадцать шагов. Тундра уже стылая, кочки — будто булыжники. Дотягиваем. Берег забит льдинами. Выбираем место, где можно быстрее и безопаснее добраться до воды. Придется обходить трещины, торосы. Зато туша скользит легко. Скользим и мы. Наша тяжесть отдается легким колыханием подледной воды. Слышны стекающие со льдины ручейки. Мы разворачиваем тушу параллельно краю льдины.

— Толкаем! — кричу я, чтобы не расслабиться на короткий отдых… — Раз-з-два… И дело с конц…

Туша бухается в воду, окатывая край льдины фонтаном брызг. Лариска странно взмахивает руками и как-то боком соскальзывает в эту студеную жуть.

У меня замедленная реакция. В критический момент я затормаживаюсь и не могу сделать никакого движения. Уже много раз ловил себя на этом.

Подобное случилось и сейчас. Пока Лариска падает вслед за медведем, я как дурак стою и жду. Окунулась она, слава богу, не с головой, но мгновенно меня ожгла мысль — простудится! Я даже не мог предположить, что не смогу ее вытянуть. Это исключалось. Тогда нечего делать не только в этой Бухте Сомнительной, но и вообще на земле.

— Руку-у! — во всю мочь ору я и падаю на живот — от боли в глазах вспыхивают зеленые молнии. Только бы не отключиться.

Она схватывает мою левую руку — лицо ее чужое, сосредоточенное и страшно бледное. Она в этот миг забыла все, в том числе и меня. Ей надо выжить! Второй рукой она хватается за край льдины, маленькие тонкие пальчики отчаянно царапают поверхность и ранятся об острые кристаллы. Я перехватываю ее руку за предплечье, извиваюсь всем телом, пытаюсь отползти назад, но это не удается.

Тогда я просовываю больную руку в рукав кухлянки. Совсем не чувствуя боли, подхватываю Лариску под мышку и единым, мощным рывком, одновременно встав на колени, выбрасываю ее себе на грудь. Мы вместе опрокидываемся навзничь. Секундой раньше она успевает закричать: «Что ты делаешь!» А я уже не могу унять дрожь, трясутся руки, голова, нижняя челюсть.

Лариска осторожно опускается щекой на лед и медленно прикрывает веки. Я приподнимаю ее, шепчу:

— Баранья Башка, все прошло. Побежали. Ну! Вспомни, как это делается. Вспомни! Вспомни!

Я тормошу ее изо всех сил. Она приоткрывает глаза и шепчет: «Сейчас, милый, сейчас…» И снова роняет голову мне на колено. Я оглядываю враждебный темный мир, у меня вдруг навертываются слезы, они застилают мне ее лицо, она расплывается, отдаляется. Какое я имел право? Какое? Ведь она здесь из-за меня. Ее дело — родить ребенка, жить в теплом городе и болтать с подружками… Что я наделал?

— Котенок, что ты? Подожди, я ведь побегу, побегу. Не надо, милый…

Она вскакивает. Поддерживая друг друга, мы бежим к берегу, падаем, встаем и бежим снова — и враз цепенеем: льдина отошла от берега. Раздумывать некогда — я прыгаю в воду. Здесь по пояс.

— Через меня, быстро!

Одновременно чувствую тяжесть ее ноги на плече. Молодец. Она протягивает руку, я выбираюсь на берег, и что есть духу мы бежим в свой дом, который сразу обволакивает нас знакомым теплом и уютом.

В спальне стягиваем тяжелую и липкую одежду. Ныряем одновременно под одеяло и тесно прижимаемся друг к другу. Люди обычно не ценят, как велик этот миг, когда они прижимаются друг к другу, сплетаются в одно целое! Может быть, в этот миг и родились слова «нежность», «любовь», «ласка»… Говорят, через миллионы лет чувства угаснут, инстинкты потухнут — люди не будут знать, что такое любовь. Вот почему, обнимая и лаская любимую женщину, надо всегда думать, что ты это делаешь в последний раз.

Мы еще стучим зубами, но я вскакиваю, распахиваю чемодан, достаю бутылку коньяка и зубами сдираю пробку. Лариска нерешительно подносит кружку к губам.

— Пей, пей, Марчелла!

Сам я опрокидываю кружку одним махом, потом одеваюсь во все сухое и впервые начинаю рассматривать забинтованную руку. Край бинта мокрый — не от крови, а от воды. Шкурка евражки предохранила рану от попадания морской соли — и на том спасибо!

— Как, бы тебе не заболеть, — говорю я.

— Не заболею. Я за твою руку беспокоюсь и за тебя самого.

По ее тону я чувствую, что она еще не отошла от пережитого. Тогда лучше не лезть с разговорами.

— Котенок, когда я тебе надоем, ты меня бросишь? — вдруг спрашивает она.

— Не говорите чепухи, мадам.

— Знаешь, такое бывает… Приходит время, и мужчина вдруг начинает чувствовать, что она ему надоела. В этом нет ничего странного. Когда ты это почувствуешь, то куда-нибудь съезди на время, хорошо? Только не мучь себя размышлениями и не думай, что я буду обижаться.

— Ну уж нет. А если я тебе надоем?

— Такого не может быть со мной.

— Но ведь и женщины изменяют.

— Да, ну и что? А я не смогу. Я ведь, пойми, почти восемь лет строила себе эту башню. Может быть, от одной измены эта башня и не рухнет, но покачнется. А какой строитель желает, чтобы разрушилось его творение? Те, кто не любит, пусть изменяют, а те, кто познал любовь и вдруг по каким-то причинам тоже начал изменять… Они просто не знают, что этим самым выбивают из-под себя почву. Ничего не проходит бесследно. Ничего. За все когда-то приходится расплачиваться.

Я затапливаю печь, втаскиваю примус между плитой и стеной на кухне и одной рукой разжигаю.

Чай пьем молча. Лариска сидит на постели, натянув на себя мою теплую нижнюю рубашку: черные завитки ее волос забавно топорщатся в стороны — эдакий смешной, трогательный барашек!

— Кто мы — люди? — говорит она и осторожно дует в кружку с дымящимся, обжигающим чаем. — Может быть, мы еще только на подходе к людям, может быть, в нас заканчивается… как бы это сказать? первобытный человек. Ведь мы еще так плохи…

— Знаем мы, положим, немало — космос, атом…

— И все равно пока многого, не знаем, живем в мире приблизительных и условных вещей.

— Спасибо, что хоть мы с тобой не условны.

— Да, малюсенький островок конкретности, — не замечая иронии, отвечает Лариска. Она глядит задумчиво на карту мира. — Кто это придумал, что Северный полюс — макушка земли? Ведь Вселенная не имеет ни верха, ни низа. Представь, что обстоятельства сложились бы иначе — Северный полюс на картах был бы низом, а Южный верхом…

— И ничего бы не изменилось.

Боль в руке мучает, отвлекает меня, и потому я почти машинально слушаю то, о чем говорит Лариска. И вдруг в мой мозг, словно буравчик, ввинчивается мысль: черт возьми, о чем бормочет эта Баранья Башка? И как! Разве это не она не далее как сегодня гадала и лепетала мне всякую глупость? Не она ли восемь лет назад пришла юной девчонкой со своими волшебными сказками? Я смутно вспоминаю, что в тех сказках тоже что-то было о Вселенной, о каких-то людях — богах из волшебного будущего. Так вот ты какая, Баранья Башка! Совсем-совсем не простая. Я вспоминаю, как, роясь в своих бумагах, обнаружил листок, исписанный твоей рукой. Это твоя привычка время от времени подкладывать мне всякие изречения, выуженные из недр дневников. Теперь я вспомнил, почему появился листок с цитатой. Это было еще до Бухты Сомнительной. Я слишком долго бездельничал, и на моем столе оказался этот листок: «Мужество ума состоит в том, чтобы неустанной и упорной тренировкой придавать ему гибкость, не отступать перед тягостями умственного труда. Р. Роллан».