Николай Плевако - Полнолуние Страница 63

Гость из столицы преподнес ему Почетную грамоту в деревянной шкатулке, инкрустированной национальным орнаментом. Повитный передал шкатулку в музей трудовой славы, занимавший две просторные комнаты тут же, в Доме культуры, и уже до отказа перегруженный подарками.

Вдруг послышался шум. Бледный от волнения человек пытался протиснуться в двери и размахивал над головой огромным полотном в золоченой раме. Это была картина — Повитный среди пшеничного поля. Художник хотел всенародно вручить ее юбиляру, но ему не разрешили, так как и без того программа дня была перегружена.

Опечаленный неудачей, художник жаловался Бородину за столом:

— Десять лет жизни… все надежды… Как праздника, ждал этого часа, думал: «Вот откуда пойдет моя слава…» Эхма!

Желающих выступить было так много, что если бы всех слушать, то можно было бы умереть с голоду за столом, который ломился от закусок. Одному большому начальнику, выходцу из этих мест, тоже не дали слова: он обиделся и в тот же день уехал.

Какой-то своеобразный мир шумел вокруг юбиляра. Бородин с интересом присматривался к незнакомой обстановке, к ораторам, превозносившим Повитного, к высокопарному стихотворцу, учителю истории, к завистливым взглядам тех, кого обошла слава. Вот уж верно говорят: «Заварили пиво, наделали диво».

Удивительно, как быстро, прямо-таки на глазах, менялась жизнь села! Каких-нибудь десять-пятнадцать лет назад такое изобилие и в мечтах не виделось. Отовсюду слышались шутки, смех, веселые тосты. Даже художник, позабыв свои огорчения, лихо приударял за пышнотелой красавицей, сидевшей от него через стул, который занимал старичок и никак не развлекал свою соседку. Художник откровенно восхищался «богатой натурой» и приводил красавицу в смущение, когда настаивал написать ее портрет.

Праздник затянулся далеко за полночь. Однако на другой день Бородин поднялся рано и пошел прогуляться по селу. Пусто. Тихо. Еще все спали.

Богато, богато жили приветинцы. Асфальтированные улицы. Ни одной соломенной крыши. Все дома каменные, под черепицей, даже заборы не просто заборы, а замысловатая кирпичная кладка вдоль всей главной улицы, по традиции названной Красной. Правда, такой забор поставили пока что по одну сторону, по другую оставался обычный штакетник. Говорили, что Повитному предлагали сохранить какую-нибудь саманную хату как музейную редкость, но он и слышать не захотел:

— Все село будет поганить!

На том месте, где коротыш оператор слишком увлеченно снимал Повитного, заканчивалось строительство межколхозной больницы со всеми лечебными кабинетами, как сообщил Бородину не без гордости повстречавшийся колхозник. А напротив, через улицу, красовался детский сад, похожий на санаторий, и с такими каруселями и качелями, что зависть брала: сбросить бы этак лет двадцать пять! За лесопосадкой, в километре от крайней хаты — аэродром, на котором каждый день садится самолет (за полчаса из глухой степи можно перенестись в областной центр). «Живут про-сто-таки здорово», — думал Бородин, попав в дом кузнеца: потребовалось отковать деталь к «Волге». По местному обычаю хозяева зимой ютились на кухне, а горница и спальня пустовали, там поселяли гостей, если такие случались, тогда и топили. Бородин заглянул на холодную половину — телевизор, стиральная машина, холодильник, две никелированные кровати, с традиционной горой подушек чуть ли не до потолка на каждой, ковровые дорожки, новый шифоньер с зеркалом. Посреди комнаты на столе, покрытом шелковой скатертью, яркие штампованные картинки немецкого происхождения и русские бумажные цветы в вазах. Комнаты хранили уют и чистоту, характерные для украинцев.

— Да, живете вы, скажу я вам, как при коммунизме. Все у вас есть. Чего еще не хватает? Птичьего молока! — воскликнул Бородин, беседуя с кузнецом, и подумал, что далеко не многие колхозы могли потягаться с приветинским. Что же тут — народ трудолюбивее или земли лучше?

— Большой виноградник? — поинтересовался он.

— Триста кустов.

— И у многих такие?

Вмешалась хозяйка:

— Мой дурной. Не хочет возиться, говорит, и этого хватит. А люди и по пятьсот и по шестьсот кустов имеют. Вино сдают в колхоз.

Кузнец отмахнулся:

— На работе умаешься. Не до виноградника.

Но было видно, что он не против расширить виноградник, и возражал жене только потому, что вообще всякий раз, по установившимся между ними отношениям, возражал — шутя, не всерьез. Приусадебный участок, несомненно, был подспорьем.

— А как заработки? — спросил Бородин.

— Да ничего. И сто двадцать, и полтораста рублей в месяц, — ответил хозяин.

— Сверх того, конечно, еще натуроплата?

— А как же! Картошка, кукуруза, овощи.

Бородин пошел в контору, но Повитного там не застал. За все юбилейные дни видел его только издали, поговорить как следует не удалось. Он преднамеренно остался еще на один день и попал на вечернюю летучку, которая проводилась в радиоузле. Повитный взял в руки микрофон, кашлянул, провел по лицу ладонью, словно собираясь с мыслями. «Сейчас все и раскроется», — подумал Бородин, но Макар Онуфриевич о производстве и словом не обмолвился, всю свою речь он посвятил поведению нескольких подростков, пытавшихся взломать в буфете замок. Досталось же родителям!

— Шош это такое? Куда смотрят батьки и матеря? Кого они нам растят — хулиганов, воров? А вот мы их выставим вместе с виновниками на всенародное обсуждение. Как народ решит, так и будет!

Потом слушали отчет экспедитора, возившего сто бочек соленых огурцов в Мурманск, где был колхозный магазин. Выяснилось, что тару не удалось возвратить.

— Та ничего! — сказал Повитный. Видимо, доход покрывал расход с лихвой.

На Север решили отправить и молодое вино, которого в подвалах хранилось двести сорок тысяч литров. Здесь литр стоил рубль, а в Мурманске почти вдвое дороже.

Кроме мельницы и маслобойни в Приветном был консервный завод, цех разлива вина. Ничего из урожая не пропадало, все шло в переработку.

После летучки Бородин зашел к кузнецу. Нужная деталь лежала на столе, можно было ехать.

— Где ваша «Волжанка»? Пойдемте починим.

Бородин с кузнецом вышел во двор, издали увидел Повитного в помятой шапке, в пальто с поднятым воротником. Он неприкаянно бродил по колхозному двору, дошел до кладовой, что-то сказал повару, отвешивающему говядину для столовой, направился к конторе, но остановился, постоял, подумал и вернулся к калитке.

— Да, стар уже ваш председатель. Семьдесят лет! — сказал Бородин.

— Стар, конечно, — согласился кузнец.

— Пора уже и на покой. Здраво рассудить, какой из него руководитель! Одна реклама. Верно?

— Что вы! Пусть председательствует, у него заместители молодые, — спохватился кузнец. — Как-то без Макара Онуфриевича повернется дело. Такой авторитет!

Одно нравилось, другое не нравилось в Приветном, и противоречивые мысли не давали Бородину покоя.

— Скажите, а свиноферма от вас далеко?

Кузнец махнул рукой, показывая на край села:

— Во-он на бугре!

3

В каменный, гудящий конвейерами свинарник Бородин вошел, как в заводской цех. Боровы — каждый на центнер, розовые спины, тупые рыла и заплывшие жиром глазки. Одни, скаля клыки, тянулись к чистым струйкам из водопровода, другие сонно завалились на бок.

— Молодец у вас свинарь! — сказал Бородин Повитному, с которым встретился на ферме. Тот лишь досадливо отмахнулся:

— Захвалили. Зазналась.

— Выходит, женщина, а не мужчина свинарь?

— Хуже мужика! — И Повитный рассказал, как недавно побывал с ней на областном совещании.

— Выступила— смех да грех! — В голосе его слышалась откровенная неприязнь. — Все ждали обстоятельной речи, а она: «Довольно говорить, давайте работать!» И пошла с трибуны.

Коротыш оператор тоже примчался на ферму и теперь нацеливался глазком объектива в золотую рамку с поздравительным письмом от министра. Письмо висело в красном уголке, на видном месте. Оператор смаковал каждое слово:

— «Сердечно… Желаю счастья в личной жизни…» Хо-ороший будет кадр!

— Сайкина! Сайкина! Только и слышишь, — снова с неудовольствием сказал Повитный и — осекся: на ферме появилась свинарка. Елена, конечно, заметила Бородина, но не подавала вида, избегала его, как он ни старался попасться ей на глаза. Знаменитость сразу же окружило человек двадцать журналистов. Коротыш оператор самоотверженно отстаивал свое какое-то особое право на свинарку. Елена отмахивалась:

— Зачем меня снимать? В конторе возьмите готовые фотографии. В стол уже не вмещаются!

Оператора обижало то, что свинарка не делала различия между фотографией и кино, и он пытался объясниться.