Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой Страница 64

Петерис Вэягал был одним из первых, кто расстался с землей и устроился на работу в консервный цех точильщиком ножей. Но в объяснении причин, побудивших к тому Петериса, иной раз слышались упрощенные суждения: «Да разве мыслимо было тогда прокормиться в колхозе, на трудодень давали пятнадцать копеек деньгами и полтора килограмма зерна». Все объяснять лишь копейками и килограммами было бы столь же ошибочно, как и пытаться найти истину, основываясь на односторонних доводах. Достаточно напомнить, что у жены Петериса Норы была корова, по тогдашним рыночным ценам дававшая поистине золотое молоко, в том же коровнике хрюкали свиньи, поставлявшие по тем временам золотые окорока.

Сам Петерис, вспоминая о своем решении, не ссылался на бедность или нужду. Он говорил: «Я землю бросил потому, что спать перестал ночами».

Землицу свою Петерис знал сердцем и разумом, она всегда стояла у него перед глазами, как клетчатая доска перед глазами шахматиста. Каждый шаг он загодя обдумывал и взвешивал, от отца и прадедов унаследованные навыки разумно совмещая со всякими новшествами. Всегда и все ему было известно заранее: не зарядят дожди, пойдет сено косить, а дождь припустит, коня поведет к кузнецу подковать. Знал он, какой чередой поля обрабатывать дружной весной, и знал, в каком порядке те же поля обрабатывать когда земля с ленцой отходит. Знал свойства и способности каждого поля, прихоти его и норов; в общем, поле мало чем отличалось от лошади. Одна тянет хорошо, если покрепче вожжи подобрать, другую ласковым словом проймешь, третьей чаще давай роздых, для четвертой держи добрый кнут.

В крестьянском труде есть свои хитрости, и они так просто в руки не даются, зато уж если их узнал, освоил, путь к урожаю становится ясен, тут, как говорится, что посеешь, то и пожнешь.

Новое, неоглядно большое хозяйство представлявлось Петерису замысловатой и чуждой машиной, о которой невозможно ничего сказать наперед. Начнешь ее смазывать, а уверенности нет, что смазка до нужных валов дойдет. Нажмешь рычаг скорость включить, но тут обнаружится, что колеса вовсе и не связаны с приводом. Там, глядишь, сыплют и сыплют без меры, отдачи же никакой, а то вдруг все заслонки нараспашку, и пошло зерно вперемешку с мякиной.

Прежде Петерис ложился спать, вполне готовый к завтрашнему дню, а если что-то оставалось неясным; можно было перед сном обдумать или, проснувшись среди ночи, покумекать. При новом хозяйствовании такой возможности у Петериса не было. Он ничего не знал и ничего не мог обдумать, все мысли отскакивали как от стенки горох. Мычащая скотина на колхозном дворе корма требовала. Почему? Луга те же, что и раньше, и коровы те же. На полях мокли под дождем сжатые хлеба. Почему бы не свезти их по сараям? От таких пустопорожних мыслей стало Петерису казаться, что у него с головой что-то не в порядке, что он из ума выжил. Спозаранок, часа в четыре или пять — как обычно, поднимется Петерис с постели, пройдется до сарая. Утро как картинка. Травы в росе, на небе ни облачка, сейчас бы и впрячься в работу, ан нет, иди сначала к звеньевому, тот скажет, чем сегодня тебе заниматься: может, отаву велят стоговать, может, вику косить.

И вот он плелся на хутор к звеньевому, толкался на его дворе, переливая из пустого в порожнее с другими такими же бедолагами, ожидавшими распоряжений, и пытался себя убедить, что со временем свыкнется с бездумьем, нерадивостью, но сердце было не на месте, и не было душе покоя. Распаляла давняя крестьянская привычка — да об эту пору черта с рогами уже можно было бы положить на лопатки! И по тому, как люди в разговоре смущенно отводили глаза, он смекнул, что остальные думают примерно так же.

Звеньевой не меньше других маялся, битых полчаса, прикусив губу, накручивал телефон, пытаясь дозвониться до председателя: «Алло, алло, колхоз «Двадцати шести бакинских комиссаров»? Алло!» Сначала линия была занята, потому что председатель говорил с районом, потом связь прервали, в разговор вклинилась Рига с адресованной району срочной телефонограммой.

На следующий день все то же повторялось. Петерис шагал проселком, стараясь не глядеть ни вправо, ни влево, стоило ему посмотреть на какое-нибудь поле, как в голове начинали роиться мысли, не имевшие ровным счетом никакого значения, так как распоряжения он получал от звеньевого, звеньевой от председателя, председатель из района, а район из Риги.

Домой он возвращался рано, и вполовину не натрудившись против прежнего, когда работали, часов не считая. Однако Нора, завидев его, спрашивала: «Что с тобой?» А ничего с ним не было. Просто он по запаху, направлению ветра, по солнцу знал, что завтра следует пахать низинное поле, день спустя будет уже поздно, зарядят дожди, и тогда туда не сунешься.

Он и ночью не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Считал до тысячи, потом обратно, а сон не шел. К полночи Петерис выбирался на кухню, опрокидывал стакан водки и засыпал.

К весне, когда весь угол в кухне оказался заставленным пустыми бутылками, Петерис как-то утром сказал Норе:

— Вот что, жена, не велика радость сделаться пропойцей!

Поехал в Зунте и поступил на работу в консервный цех.

— Я одного не понимаю, — повстречав Петериса в городе, спросил Паулис, — отчего же раньше, когда сам себе был голова, ты на своем наделе не мог свести концы с концами?

— Тогда я был недоучкой. Хозяйствовать от тебя научился.

— Так я скажу тебе, что значит хозяйствовать. Хозяйствовать значит еще и верить. Без этого все прочее, как говорил старик Ноас, Иокогама, Алабама…

С баснословных времен парусников не видало Зунте таких чудес, которые начались о ту пору в рыболовстве. Что рыба держалась теперь в цене, удивляться не приходилось. Зато старые рыбаки лишь руками разводили, — настолько слаженно и быстро уловы отправлялись к центрам обработки, торговым базам и рынкам. Поступала новая техника и оснастка: морские мережи, невиданной формы сети, моторки и рыболовецкие суда. Той весной, когда Петерис поступил на работу в консервный цех, «Нептун», сейнер рыболовецкого колхоза, впервые прочесав Атлантику, за несколько месяцев наловил рыбы больше, чем вся колхозная флотилия за год.

В Зунте вернулись богатство, гордость, самоуважение. И в этом каждый мог без труда убедиться — после дальних рейсов рыбаки деньги уносили чемоданами и в «Ветерке» (вместо забегаловки-американки конечно же опять появился солидный ресторан), расплачиваясь за шампанское, распечатывали обклеенные бумажными лентами пачки банкнот. Те времена, когда рыбаки жили в долг и впроголодь, отошли в прошлое. На бородачей с лихо сдвинутыми на затылок фуражками поглядывали благоговейно и почтительно. Чего только те не перевидели на наветренной стороне Британских островов, в Северном море и скандинавских сельдевых банках!

Бруно Клеперис, из четвертого колена уже известного нам рода Клеперисов, дал своей новорожденной имя Атлантика, на крестины дочери в Дом культуры пригласив пятьсот гостей и украсив торжество почетным эскортом — запряженной лошадьми полукаретой и несколькими моделями автомобилей ретро, а также двумя оркестрами, попеременно и без остановки игравшими весь вечер. Корабли рассылались во все концы земного шара — зунтяне черпали рыбу в североамериканских шельфах и теплых водах африканского побережья. Магазины Зунте бойко торговали хрусталем, коврами, золотыми перстнями с искусственными рубинами и настоящими бриллиантами. В дни выдачи зарплаты универмаги близлежащих районов засылали в Зунте автокиоски с дорогими импортными вещами, которые деревенскому люду были не по карману. Мальчишки придумали новую игру «тральщики и плавучая база», молодежь после средней школы толпами валила в мореходки, а те, у кого мозги были малость набекрень, не шибко переживали: ничего, будем ловить рыбу и зарабатывать побольше иного инженера или доктора!

Близнецы у Петериса различались как по внешнему виду, так и по душевному складу. Имант, тот вообще не походил ни на кого из предков — практическая жизнь его не привлекала, он искал причудливо искривленные деревья, собирал по лугам и полям странного вида камни. В душе Петерис считал сына недалеким и был немало удивлен, когда к ним зашла учительница и сказала, что Имант очень талантливый мальчик. Ну раз такое дело, Петерис не стал противиться желанию Иманта поехать в Ригу учиться на скульптора.

Другой близнец, Гунар, увлекался железками. Из старого, еще с войны валявшегося металлолома смастерил себе Мотоцикл. А когда разонравился, разобрал до последнего винтика и собрал уже иначе. В том, что из Гунара выйдет первоклассный тракторист, ни у кого сомнений не было. Однако стоило им переехать в Зунте, как появились новые соблазны и Гунара потянуло в море. Он уехал в Лиепаю учиться на моториста.

Младшая сестренка Ева, по правде сказать, была единственной в семье, кто переезд в город приняла со слезами. Но вскоре слезы на глазах обсохли. Выяснилось, что городская жизнь имела свои преимущества. Осенью случилось ей на субботнике копать картошку на своем бывшем поле. Вечером, вернувшись в Зунте, Ева не уставала ужасаться — с ума сойти, какая там грязь! Теперь хоть убейте, она бы не смогла ежедневно топать от дома до школы, в темень, дождь, метель.