Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан Страница 65

Огня уже не было. Только бледно-розовые, еще не погасшие угли и горячая зола вокруг нелепо торчащей трубы. И на сотню шагов — обгоревшие кусты боярышника. Деревья от пожара не занялись — были сыры, но кора обуглилась, скрутилась узлами и продолжала тлеть. А дальше, за той чертой, где побывал огонь, — темная зелень тайги.

Захар позвал:

— Анфиска!

Она, конечно, там, в этой зелени, и сейчас выйдет к нему. Выйдет и скажет: «Горе-то какое, осподи! Недосмотрела я, Захарушка, брани меня…» А разве он станет ее бранить? Да пускай бы вся тайга сгорела, лишь бы она, лишь бы Анфиска… Чего это Блесна трется у ног? Чего это скулит так жалобно?!

Захар обошел пепелище. Раз, другой. Увидал искореженное ружье Полянки, покоробленный сундучок, где хранил дробь и порох. И сундучок, и ружье лежали в пяти саженях от избушки — это Анфиска их вытащила, спасая от огня. Взгляд его блуждал рассеянно, точно боясь на чем-то остановиться. Захар отводил глаза в сторону, но тут же снова начинал смотреть на потухающие головешки. Нет, ее там не было. И чего это ему взбрело в голову, что она там может быть? Вот дурень так дурень! Так, поди, и рехнуться недолго, от дури-то от своей…

— Анфиска-а!

Он закричал так громко, что Блесна, перепугавшись, шарахнулась в сторону. Однако Анфиска не ответила. Тайга тоже молчала.

Проклятая тайга, затаилась, как тать.

— Анфиска-а!

Захар сорвался с места, побежал. Побежал по кругу поляны, не глядя под ноги, ничего не видя. Бежал и все время кричал: «Анфиска! Анфиска-а!»

И вдруг остановился, точно наткнулся на невидимую стену. Постоял, пристально вглядываясь в темное пятно рядом с уцелевшим от огня кустом боярышника, потом медленно, вытянув, как слепой, руки, пошел туда…

Анфиска лежала лицом вниз, подмяв под себя не высокую траву. Лежала так, будто вот только сейчас вышла из избы и прилегла отдохнуть. Она часто это делала. Идет, бывало, по поляне, потом упадет на землю, зароется лицом в траву и жадно вдыхает ее запахи, напоенные весенним солнцем. А если увидит Захара, обязательно крикнет: «Захарушка, благодать-то какая, осподи! Век дыши — не надышишься, век смотри — не насмотришься!»

Захар опустился рядом с ней на колени, сказал хриплым голосом:

— Ну, вот и ты. А я-то, дурень всполошился… Вставай, божье ты мое солнышко…

Он видел ее обгоревшие волосы, слипшиеся от крови, видел, как она мечется по горящей избе, как вытаскивает его сундучок, потом Полянкино ружье, снова бросается в огонь. «Осподи, все-то добро пропадет…» За двадцать верст он кричит ей, цепенея за нее от страха: «Уходи! Уходи, говорю, от огня!» А она не слышит. Почему она не слышит? И почему не видит, как падает подгоревшая балка, падает прямо на нее… Он опять кричит: «Убегай!» Но уже поздно. Балка рухнула. Теряя сознание, Анфиска все же находит силы, чтобы уползти от огня. Ползет все дальше и дальше, к кусту боярышника. И тут ложится…

— Вставай, Анфиска! — Захар осторожно перевернул ее на спину, ладонью провел по ее глазам. — Вставай, сейчас и Полянка прибежит. Картину-кино глядела вчера, дочка-то. Расскажет… Ну?.. И чево молчать-то? Дай-ка я тебе под голову травки подложу…

Захар стал рвать траву, ползая вокруг жены на коленях. И вдруг ткнулся головой в землю, завыл по-звериному:

— Да сгибла же она, божье мое солнышко!.. Люди! Люди! Проклятые вы все, не выручили, не сберегли. Убью! Всех! И тайгу сожгу, проклятую! Штоб все сгорело к такой-растакой матери!

Обшарил себя, ища спички. Нашел. Или показалось, что нашел. «Нате вам, проклятые!.. Што, жарко? Жарко, растуды вашу…» Упал, забился головой в землю, а видел, будто бегает по тайге, поджигает ее. В одном месте подожжет, в другом, перепрыгнет через огонь и мчится дальше. Ветер поднялся, жаркий, горячий. И сразу вспыхнула вся тайга. От земли до неба. Валятся вековые ели, шипит, трещит, воет дремучий лес. Дымно. Душно. Сноп огня бьет Захара в голову. И будто рвутся в голове какие-то нити. Рвутся и горят, как тонкие сухие травинки. Горят и не сгорают…

На следующий день на сгоревшую заимку случайно заехал лесничий Захар в беспамятстве сидел возле мертвой жены, о чемто с ней говорил. Обессилевшая от отчаяния Полянка спала рядом, вздрагивая во сне и плача. Чуть поодаль на полтора-два штыка лопаты была вырыта яма: Полянка пыталась копать могилу, да не хватило силенок. Лопата с обгоревшей ручкой торчком стояла в яме…

Лесничий привязал лошаденку к дереву, разбудил девчонку. Спросил:

— Давно это?

— Вчера, — ответила Полянка. И, посмотрев на отца, сказала: — А батя совсем как младень стал. Помрет, видно. И я небось помру. Чево мне одно-ой-то делать?

Лесничий присел, притянул Полянку к себе и долго держал ее, не отпуская. Молчал. Оборвалось в нем все, заныло внутри. Он хорошо знал Анфиску, знал, почему Захар ушел от отца. Понимал их. Редко заезжая на заимку, не мог не видеть, как ладно живет Захар с женой. По-человечески, не по-кержацки…

Любил лесничий обоих. А еще сильнее любил Полянку. «Хочешь, буду твоим крестным?» — спросил как-то у нее. «Айда, — согласилась Полянка. — Только ты чаще приезжай к нам. А то когда бати нету — скушно…»

Захар, не узнавая, взглянул на лесничего, сказал:

— Кричал ей, штоб убегала, а она, вишь, не услыхала. Теперь, как дальше?.. Тайгу жег — не горит. Ветер, поди, тушит… — И снова к жене: — Заря ты моя заряница, красная девица…

Полянка смахнула слезы, спросила у лесничего:

— Могилку поможешь выкопать? Пробовала сама, да не сумела.

К вечеру Анфису похоронили. Захар не метался, не жаловался. Постоял у могилы, пошептал что-то, потом, попрежнему не узнавая лесничего, сказал:

— У Серого камня ишо моя заимка есть. Туда айда. Там жить будем.

Однако жить на новой заимке Захару не пришлось.

Два года провел он в больнице, и кто знает, если б не работал в этой больнице, на его счастье, старый, опытный врач и большой души человек, Дмитрий Леонович Барабов, то так, может, и остался бы до самой смерти Захар Гуляев «тихопомешанным», ходил бы по больничному садику в длинном халате и, глядя в конце дня на закат, шептал неизвестно кому: «Тайгу жег — не горит… Вставай, божье ты мое солнышко…» И не довелось бы ему испытать той радости, которую он испытал, увидев через два года свою Полянку, прибежавшую к воротам больницы в день его выписки.

Он вышел с узелком в руке, и вместе с ним вышел Дмитрий Леонович. Просто так вышел, проводить человека, пожелать ему на прощание всего доброго, сказать несколько хороших слов. Обняв его в последний раз, врач сказал:

— Солнцем тебя погодка встречает, Захар Федотович. Хорошее предзнаменование. Поезжай в тайгу, поброди недельку, как договорились, и переселяйся в город. Поживи там несколько лет, а дальше видно будет… А вот и дочка твоя, таежница… Бывай здоров, Захар Федотович.

Полянка, чего-то смущаясь, чего-то немного побаиваясь, подошла к отцу и в нерешительности остановилась в двух шагах от него, не зная, что делать. Она попрежнему любила его, но успела от него отвыкнуть, забыла, какой он есть, ее отец. Сейчас, глядя на его исхудавшее лицо, на запавшие глаза, из которых так и не ушло горе, она почувствовала к нему такой острый приступ жалости, что чуть не разрыдалась. Но что-то подсказывало ей: не надо плакать, это расстроит отца, ему станет больно. А ведь когда она виделась с Дмитрием Леоновичем, тот сказал: «Береги его. Отец твой — человек, каких мало…»

Чудак он, этот Дмитрий Леонович! Будто Полянка сама не знает, какой у нее отец! Да она сделает для него все что угодно, она умереть готова, лишь бы он был здоров, лишь бы он снова, хоть редко, начал улыбаться так, как раньше, до того страшного дня…

Она протянула обе руки, сказала только одно слово:

— Батя…

И замолчала. Не могла больше говорить. Горло перехватило — не вздохнуть даже. А он и узелок выронил и не заметил, что выронил. По щекам скатились две слезины, он быстро вытер лицо ладонью, что-то прошептал, что — Полянка не поняла, а потом подхватил ее на руки, да так и застыл. Ни слова, ни звука. Слышала Полянка, как что-то булькает у него в горле, пыталась обнять его за шею, а он не отпускал. Обнимал все крепче и крепче. И продолжал молчать. Она даже испугалась. «Может, у него опять это?

Господи, не надо, чтоб это опять пришло к нему! Лучше оно пускай ко мне придет, я маленькая, мне не страшно…»

— Батя, — попросила она, — пойдем. Люди вон, гляди, собрались кругом. Пойдем, батя.

И тогда он опустил ее на землю. Не потому, что устыдился. Чего ему стыдиться-то? Радости своей? Он просто не хотел делить эту радость с кем бы то ни было. Только он один имел право чувствовать то, что он чувствовал в эту минуту. И больше никто. Разве вот еще его Полянка. Его Полянушка.

— Пойдем, батя, — повторила она снова.