Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 65

Летом поставили дополнительные батареи, осенью включили отопление. В читальном зале стало как в том уютном южном городке, где мы с Рыбочкиным подыхали от жары. Работать зимой опять невозможно, но уже по прямо противоположной причине.

Луноликая являлась теперь на работу в платьях с большим вырезом и не прибегала к помощи румян: ее лицо пылало. Она обмахивалась старинным веером, пахнущим нафталином, разговаривала гораздо меньше, чем прежде, а Тихая вовсе перестала разговаривать и даже здороваться. Сидела, опустив глаза, и ее губы едва заметно шевелились.

Люди все больше нуждались в тишине и покое, особенно в связи с переломными событиями институтской жизни. Я это хорошо чувствовал по себе. Забегали на минуту посмотреть новые поступления или проводили часы, время от времени выходя в коридор остыть и прийти в себя. Даже вечером при искусственном освещении читальный зал оставался как бы частью умиротворенной природы: садом, парком, лужайкой. Сюда не доходил грохот непрекращающейся войны.

Луноликая улыбалась мне, начинала быстрее махать веером, а Тихая просто не замечала. Она сидела, сгорбившись, вжавшись, погрузившись в себя, и бормотала что-то под нос. От нее сильно пахло потом. Я записывал свою фамилию в журнал и отходил.

Теперь Тихая всегда что-то шептала: сидела ли за столом, шла ли по коридору или бродила по читальному залу без цели. Вначале не было слышно звука ее голоса, потом монотонное бормотанье стало проникать в зал. Кто-то настороженно оглядывался, кто-то уходил, в раздражении хлопая книгой. А она сидела за столом, рисовала на библиографических карточках цветы, улыбалась, посмеивалась, разговаривала разными голосами, потом принималась ходить от стола к окну и обратно по-прежнему бесшумным шагом.

К вечеру духота становилась невыносимой. Тихая начинала громче смеяться, всхлипывать, вскрикивать, и часам к семи читателей в зале не оставалось. Но она все равно дожидалась положенных десяти часов, словно не замечая, что это уже никому не нужно.

Особенно страшно было летом. Мне все казалось, что она сейчас выбросится в открытое окно, и я стал чаще ходить в научно-техническую библиотеку на Кузнецком мосту.

Вообще с некоторых пор при всякой удобной возможности я старался улизнуть из института, уезжал в другие организации, и если освобождался раньше, то не возвращался на работу, как прежде, а болтался по городу или отправлялся в музей, где мы часто бывали когда-то с Ларисой и Павликом. Там я нередко оставался до закрытия, ждал, когда с улиц схлынет толпа, чтобы в центральных магазинах купить продукты, и часам к одиннадцати возвращался домой.

Иногда мне приятнее было на первом этаже музея, где до перемены экспозиции выставлялось новое и новейшее искусство. В другие дни я поднимался в залы слепков, где никогда не встретишь большого количества посетителей. Бродил часами, рассматривал скульптуры, делал для себя маленькие и большие открытия, сидел на деревянных скамеечках, обтянутых мягким кожзаменителем, или, заложив руки за спину и думая о своем, расхаживал по широким лестницам, чувствуя себя по-настоящему свободно, вольно и естественно, словно в удобном халате и домашних тапочках. Меня привлекал безграничный простор, ровно разлитый свет, чистота, пахнущий высыхающим льняным маслом воздух, возможность побыть среди истинной красоты.

Стоило нам оказаться в музее втроем, как Павлик принимался тянуть Ларису и меня наверх, на второй этаж. Пока поднимались по лестнице, он крепко держал одного из нас за руку, словно боялся, что потеряется или что мы передумаем и не пойдем  т у д а. Уже в первом греческом зале Павлик облегченно вздыхал и отпускал руку. Слава богу, мы не заблудились, благополучно добрались, куда он хотел. Бегло и как-то очень уж по-хозяйски маленький Базанов оглядывал слепки, задерживал скептический взгляд на центральной черной фигуре Копьеносца, задирал голову, будто разыскивая среди фронтонных скульптур олимпийского храма путеводную звезду, которая указала бы путь к неразличимому в глубине входу в следующий зал.

Какое-то время он колебался между желанием уйти и остаться. Его внимание привлекали колесницы, запряженные тройками лошадей, фигуры лучников и сцены битвы между греками и кентаврами на свадьбе царя Перифоя.

Маленький, с плотно сжатыми кулачками, Павлик опасливо озирался на копытоногих людей, борющихся под потолком. Ноги кентавров обвивались вокруг женских ног, копыта касались складок одежды, руки тянулись к женской груди, они вожделели, остальное их не интересовало — даже то, что мечи и топорики воинов уже опускались на их опьяненные головы.

Убедившись, что находится в безопасности, что люди-кони не угрожают его жизни, Павлик решительно подходил к стене, шел вдоль нее под кентаврами и вооруженными воинами, переходил в зал Микеланджело, стремительно пробегал, несколько медлил в итальянском зале среди гробниц, надгробий и «Райских дверей», поджидая нас с Ларисой, а потом, более уже нигде не задерживаясь, устремлялся в последний зал слепков с горельефов Пергамского алтаря Зевса, где длилась никогда не прекращающаяся война богов и гигантов.

Возможно, когда-то мы все это изучали в школе, но теперь я напрочь забыл, почему боги поссорились с гигантами и чем кончилась та война. Павлика же главным образом волновало распределение сил: кто из борющихся был  н а ш  и кто  н е  н а ш. Поскольку тематика фриза касалась исключительно мужского занятия — войны (хотя в ней принимали участие и женщины), Лариса уступила роль гида мне. Заглядывая в таблички, я пытался объяснить Павлику то, что мог понять сам. Опрометчиво полагая, что это последнее наше посещение Пергамского алтаря, я никак не готовился к случайному очередному визиту в музей. Павлик быстро уставал и начинал канючить. Однако в следующий раз все повторялось снова: младший Базанов проявлял удивительное постоянство и донимал меня расспросами, уличая в том, что раньше я отвечал иначе.

Различие между гигантами и богами Павлик усвоил сразу: одни были голыми мужчинами, другие — преимущественно одетыми в легкие одежды женщинами. И хотя бо́льшую симпатию вызывали гиганты, терпящие поражение, на вопрос Павлика, кто есть кто, н а ш и м и  я все-таки назвал богов (вернее, богинь). Гиганты, видимо, заслуживали кары, раз эти мудрые, исполненные сознания своей правоты женщины так легко, шутя, повергали их в прах.

Страдальческое лицо Алкионея с трещинами в углах губ поначалу вызвало у маленького Базанова смешанное чувство страха и жалости, но потом что-то очень рассмешило его в этой фигуре. Он давился от смеха, прикрывал рот рукой, кокетливо поглядывал на меня. Оказывается, безликая Афина (лицо не сохранилось), вцепившаяся в волосы Алкионея, напомнила ему рассвирепевшую учительницу или девчонку, которой бумажная пулька угодила в лоб.

Лариса сидела на скамеечке в центре зала, мы с Павликом медленно шли вдоль стен, и картины битвы всякий раз оживали. Бич Гекаты свистел над головой Клития, прекрасная Артемида с воистину божественным бесстрашием устремлялась навстречу юному, безжалостному Отосу. Неистовствовал безглавый Зевс, у его ног умирал молодой гигант, пораженный Перуном. Напружиненные ягодицы и спина Порфириона красноречивее слов говорили о том, что мир придет только с победой или гибелью гигантов, — пусть боги не рассчитывают на их смирение, как и они, гиганты, не станут рассчитывать на снисхождение всесильных богов. Ника устремлялась к Афине на крыльях победы, следом за Адрастеей скакала на льве ее alter ego, богиня Кибела, с предвозвестием возрождения жизни, а богиня ночи Никс целила то ли шар, то ли чашу в голову упавшего на колено гиганта, которого, собственно, на фризе почти не было — только нога, кусок руки и осколок шлема.

Потом мы шли по бульварам в сторону Пушкинской площади. Я провожал их и сам отправлялся домой.

— Сегодня мы идем в цирк, — сказала однажды Лариса. — Хочешь, пойдем с нами. У нас три билета.

— А Витя?

— Витя занят.

Вспомнил, что в институте распространяли билеты. Будет весь наш сплоченный коллектив. Поблагодарил, отказался.

В другой раз они собрались в театр.

— Идем на детский спектакль с Ирочкой Январевой и ее мамой.

Голос игривый, веселый. Мама Ирочки произвела на Ларису самое благоприятное впечатление.

Мамы познакомились в цирке, дети подружились, а у пап по-прежнему были сложные отношения, переросшие во вражду, сменившиеся впоследствии вынужденным миром и закончившиеся новой вспышкой неприязни, невольным свидетелем которой мне довелось стать.

Вдруг телефонный звонок:

— Павлик заболел. Не отпускает ни на шаг, даже обед не дает приготовить. Просит рассказать о богах и гигантах, спрашивает, когда с дядей Аликом снова пойдем  т у д а.