Рустам Валеев - Родня Страница 65

С тех пор он стал примечать, как мимо окраинных домиков слободы везет ее чубатый в степь, злился и проклинал судьбу, сведшую его и Мастуру в этом тусклом пыльном городке на горе ему. Сперва он хотел было умотать подальше из городка, в Сибирь куда-нибудь, в тартарары, но слишком ослаб он от ревности, злости, от неутоленного честолюбия, чтобы решиться кануть в неизвестность. И по вечерам стал ходить на курсы шоферов, а через два месяца получил права. В автоколонне дали ему не старую еще полуторку, и он возомнил себя героем. Теперь частенько подстерегал он девушку и чубатого, катящих на велосипеде, пылил некоторое время рядом, а затем, свирепо газанув, мчался дальше, оставляя ничтожное, хрупкое сверкание велосипеда в тучах непроглядной пыли.

Он только побаивался, что, прежде чем иссякнет его сердитый пыл, она возьмет да и выйдет замуж за того чубатого. От мысли такой он стал было сдавать, слабеть, но воспрял духом, когда однажды послали его на мясокомбинат вывозить шкуры и там он увидел вереницу повозок у ворот, а среди возниц — Шафигуллу. Поздоровались. Шафигулла рассказал ему, что после того как ушел из села, промышлял здесь на лошади, но закон не разрешает, и вот уже год как он вступил в артель лошадников, получает зарплату, слава богу, жить можно, главное — покойно. Слишком уж удовлетворенным показался ему лошадник. И про дочь, старый жулик, вовсе не помянул, хотя и знал, по деревне еще, про его симпатии к зеленоглазой Мастуре. Он с ухмылкой переспросил: «Покой, говоришь? Скоро конец придет твоему покою, дядя Шафигулла!» — и поглядел на свою полуторку.

Через некоторое время автоколонна смогла послать на вывозку шкур не одну, а три полуторки, и Длинный Заки заметил, что повозок у ворот мясокомбината сильно поубавилось, а еще через несколько дней повозки исчезли. Позже он видел Шафигуллу у ворот пимокатной фабрики, тот жалко стоял у морды лошади и слабо кивнул, когда Длинный Заки просигналил ему из кабины…

Теперь он как-то не думал о Мастуре, упиваясь местью, самовозвышением. Он так и не подъехал к той калитке, так и не поговорил с девушкой. Он молча, явно травил, уничтожал ее отца.

Однажды, прослышав о том, что артель лошадников распущена за ненадобностью, он затосковал. И муторной показалась ему работа шофера.

…Теперь, лежа на раскладушке в пыльных сенцах, он снова пережил ту давнюю тоску мести, зависти и ненависти.

«Хиляк! — подумал он. — КРАЗ ему подавай!.. На что ему КРАЗ, этому хиляку, заморышу?..»

Апуш подъехал к дому и с подножки КРАЗа увидел поверх забора, как взлетает желтая древесная пыль, как с треском вскидываются вверх доски, услышал, как ударяются оземь плотные тяжкие стропила.

Он медленно пошагал к воротам и, открыв калитку, остановился. Крыши над амбаром не было, из глубины его, из нутра, как облачка глубокого, трудного вздоха, подымалась пыль, почти пыльца, и медленно рассеивалась. На земле лежали бревна и доски. Возле баньки раскиданы некогда ярко крашенные, а теперь выцветшие чемоданы.

Он вернулся в машину, сильно захлопнул за собой дверцу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза. Вот уж не думал, что ему доведется увидеть этакое!

С тихим стоном он прижал ладонью сигнал — прокатился мощный отчетливый сигнал и словно напомнил ему о другой заботе, которая была посерьезней других: КРАЗы, поговаривали, передают Бобровскому карьеру — это в сорока километрах от города, там у них будто бы уже и гараж готов. Что, если правда? Нет, свой КРАЗ он не отдаст никому! Да ведь машину у него и не отбирают, а направляют в Бобровку. Вот и он поедет в Бобровку, снимет там комнатку, а на воскресенье будет приезжать в город — проведывать бабушку. Или он будет вставать пораньше и выходить за город и ловить попутную, это ему нетрудно. Ну, может, спать придется поменьше. С Длинным Заки надо будет посоветоваться.

…Из калитки вышел Длинный Заки, раскачиваясь, вяло стряхивая пыль с пиджака. Стал близко у кабины и, задрав голову, увидел тоскливое лицо Апуша.

— Ну, как дела? — бодро спросил он.

Апуш повернул к нему лицо, не шевельнувшись туловищем, и сказал — глаза его будто не видели Длинного Заки:

— Неважные дела… Дизеля хотят передать в Бобровский карьер.

— Что? Что? — сказал Длинный Заки.

— Бобровские шофера будут работать на тех дизелях…

— Что?..

— Но если я поеду в Бобровку и буду там жить, то дизель у меня не отнимут…

— Я весь амбар, черт подери… весь развалил! — крикнул Длинный Заки. — Нету вас амбара, понял? Дизеля-а, черт подери!..

— Дизель я никому не отдам, я в Бобровку поеду…

— Поедешь, поедешь, — пробормотал Длинный Заки и вдруг побежал, раскорячивая тяжелые длинные ноги, к своему дому. Вскоре открылись ворота, и Заки выехал на своем «Москвиче».

Он поставил автомобиль рядом с КРАЗом, это сверкающее, чистенькое ничтожество, и посидел с минуту, высунув из кабины голову. Затем вышел, захлопнул дверцу и отошел в сторонку — поглядеть.

— Какой же я дурак, — услышал он, — ох, какой же я дурак!

— Ты… чего это, а? Ты о чем? — обеспокоенно спросил Длинный Заки. — Ах, да его не поймешь! Одно долдонит: «Дурак, какой же я дурак…»

По всему дому распространились вкусные запахи, — жена готовилась встречать гостей. Длинный Заки сидел у окна. Ветер упруго терся о стекла, летали белые мухи — как быстро лето прошло. «Еще две осени до пенсии», — думал Длинный Заки.

— Эй! — окликнул он. Жена в ту же минуту стала в дверях, разгоряченная жаром плиты. На ее лице было выражение кроткой и глупой радости, как у немой. — Ладно, — сказал он, — ступай.

Жена послушно исчезла.

«Дура», — подумал он обычно. Он считал ее как бы виноватой в том, что она согласилась стать его женой, когда он, разъязви ее, сходил с ума по дочери Шафигуллы. Не нравилась Длинному Заки ее покорность, которую сам же он и вколачивал в нее своей суровостью. Он гулял от нее не втихомолку, а явно, искал не забвения, не встреч послаще, а добиваясь подспудно непокорства жены, гордого отвержения, но так ничего и не добился, кроме опустошающей душу свободы…

Между тем, слышал он, явились гости. Дочь Аниса пришла с сыном однорукого Ахмеда. А он все сидел, посунувшись к окну, и ждал. Наконец он увидел Апуша: тот шел, сцепив руки на крестце, ссутуленный, усталый и задумчивый. Длинный Заки спешно перешел ко второму окну, затем перебежал к третьему и глядел, почти касаясь лбом студеного стекла. Наконец крепко постучал в стекло, и Апуш, вздрогнув, но не нарушив прежнего выражения на лице, повернулся к окну.

Длинный Заки грузно проспешил через кухню, не обращая внимания на хлопотавших там старушек, и выбежал на улицу.

— Сосед, — сказал он, заступая ему дорогу, — сосед, гости у меня… зайди, уважь! Аккордеон возьми, песенки поиграем, а?

На лице у парня слабо отразилось протестующее выражение, но он сказал:

— Ладно, зайду.

Длинный Заки вернулся в дом и сел в передней.

Когда в дверях наконец-то появился Апуш, Длинный Заки встал и пошел ему навстречу, гостеприимно улыбаясь, уютно, притягательно раскидывая руки. Он бережно принял из рук соседа аккордеон. И потом, пока медленно, скучно расшевеливалось застолье, он смотрел упорным, сосредоточенным взглядом на аккордеон и не слышал, о чем говорили гости.

Он засуетился, заметив, что Апуш вертит в пальцах, расплескивая вино, легонькую рюмку — весь в какой-то невеселой сокровенности.

И мягким, но непреклонным жестом отнял у него рюмку и сказал:

— Нам, сосед, в стаканы бы налить. О чем думаешь?

И прежде чем тот встрепенулся и блеснули сквозь туманец усталости глаза, он понял, что зря спросил. И вот, морщась, кривясь лицом, то подвигаясь к Апушу, то изнеможенно отстраняясь, он слушал.

— Обидно, дядя Заки, такая техника под открытым небом стоит. Мастерских нет, есть только смотровая канава…

А дочь Аниса и сын однорукого Ахмеда, студент-медик, говорят о своем. Апуш точно не слышит их.

— …Холода наступили, песок примерзает ко дну, за смену с полкузова нарастает. Самое время сделать двойное дно… подвели бы выхлопные газы, чтобы кузова обогреть. Да, говорят, листового железа нет…

Аниса с сыном однорукого Ахмеда продолжают о своем. Аниса жалуется, немного жеманясь:

— Я с ног валюсь от работы, а надо столько заниматься! Профессиональный пианист должен заниматься по шесть часов каждый день. Мне, как минимум, два — только тогда добьешься некоторой беглости.

Дура, специальность есть, а впряглась на пять лет музыку заочно учить!

— Слушать внимательно! — гаркнул Длинный Заки, вскидываясь над застольем. — Слушать!.. — И он решительно взял аккордеон, пронес его над головами гостей и ткнул в колени Апушу. — Сыграй им «Сарман-реку».

Он смотрел на Апуша в упор, он вроде умолял, даже грозил своей угрюмостью и нетерпением и, когда тот заиграл, молча, угрюмо дослушал до конца, и сказал, как вынес приговор, не подлежащий никакому сомнению: