Иван Шевцов - Свет не без добрых людей Страница 66

- Да, товарищ Булыга, пора поучиться выслушивать каждую доярку и свинарку. - Темные блестящие глаза Посадовой смотрели прямо, холодно, осуждающе. - Давно пора.

Булыга молча теребил бороду и не смотрел на Посадову. Его настороженность быстро перерастала в тревогу: никогда еще Надежда Павловна не разговаривала с ним так резко, никогда не глядела на него такими холодными и злыми глазами. Он сидел и молчал, решив не возражать и не противиться. Но Посадова, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.

Михаил догнал Нюру на улице. Она быстро шла домой и вслух ворчала:

- А, черт с ним, что мне, больше всех надо.

- Подожди, - сказал Михаил, взяв ее за руку. - Почему ты мне не рассказала, что вы там с матерью придумали.

- Я думала, что он нормальный человек. А это какой-то взбесившийся бык. Захвалили его - ног под собой не чувствует.

- Ну ладно, о нем потом. Что сочинили?

- Ты о комплексных звеньях слышал?

- Ну и что?

- Нет, ты отвечай прямо - слышал?

- Да что-то вроде…

- Вроде в саду, вроде в огороде, - шутя бросила Нюра. - На фермах надо создавать комплексные звенья. Понимаешь, за звеном закреплен не только скот - коровы и свиньи, а и пахотная земля и сенокосы. Звено полностью готовит корм для своего скота: пашет, сеет, косит. Тогда в удое молока будет все звено заинтересовано. Понимаешь?

- Чего ж тут не понять, - ответил Михаил, в уме взвешивая предложение Комаровых. - По-моему, это здорово. А? Как ты считаешь?

- Да если б сомневалась, разве я стала предлагать?..

- Постой тогда, - Михаил задержал ее. - Давай вернемся. Он небось и сам опомнился.

- Нет уж, Мишенька, извини-прости. Если у тебя нет самолюбия, ты можешь поступать, как тебе вздумается. А меня не неволь.

- Да брось, нашла перед кем характер показывать. Ну знаем мы Романа Петровича. Вспылил. Ведь речь идет о серьезном, а ты - само-лю-бие.

- Не уговаривай, - решительно заявила Нюра. - Напишем в газету. О кормах, о подстилке, о навозе, об урожае зерновых, вообще о заколдованном круге, и как способ разорвать его - комплексные звенья. Только надо все это стройно изложить и бойко, остро. Попросим Сорокина, чтоб помог.

- Сорокина? Ни в коем случае, - возразил Михаил. - Зачем нам Сорокин? Мы что, неграмотные, мыслей своих не сможем на бумаге изложить? Да мы лучше твоего Сорокина напишем. Заходи ко мне вечерком, я постараюсь до этого набросать черновичок, мы с тобой посидим часок-другой и все оформим набело. Хорошо? Идет?

Нюра весело кивнула, заулыбалась дружески и быстро направилась к своей улице. А Михаил остался стоять в раздумье, не зная, куда ему сейчас пойти: предложение Нюры глубоко в душу запало. Здесь и догнала его Посадова, вышедшая из кабинета директора. Они медленно шли по улице; Михаил рассказывал существо предложения Комаровых.

Надежда Павловна хорошо понимала его и поддержала. Решительно сообщила то, чего Михаил ожидал со дня последнего приезда в совхоз Егорова:

- На днях проведем партсобрание. С твоим докладом. Помнишь свою "записку"?

Еще бы не помнить! Об этом собрании и о своем докладе Михаил много и долго думал: рождались новые мысли и предложения. Времени было больше чем достаточно, чтобы все взвесить, проанализировать.

- Ты готов?

- Я готов, - машинально, но твердо ответил Михаил, думая о другом. Вдруг, проходя мимо дома Яловца, они услыхали призывно-отчаянный женский крик:

- По-мо-ги-и-те! Ой, помоги-и-те!

Не говоря друг другу ни слова, они быстро побежали на крик.

Зина лежала на полу, свернувшись калачиком и защищая лицо руками. Разъяренный, с обезумевшими глазами Антон стоял посредине комнаты, широко расставив ноги, озверело пинал ее сапогом и бил кнутовищем. Первой в избу вошла Посадова. Более жуткой и гнусной картины истязания она не видела уже со времен войны. Что-то очень мерзкое, отвратительное, палаческое напомнил ей Яловец, и она, поддаваясь какому-то естественному инстинкту, ринулась на него со страшным криком:

- Бандит!

Вся переполненная возмущением и гневом, она только и могла произнести одно это слово, которым было сказано все, что она хотела сказать.

Яловец, стоявший спиной к двери, вздрогнул, очень проворно обернулся и, увидав Посадову, сделал на своем лице такую гримасу презрения и злобы, - на губах его вдруг выступила пена. Он тоже не мог говорить, он лишь издавал непонятные звуки:

- А-а-ы-ы… ты-ы…

Яловец вообще ненавидел людей, но больше всего он ненавидел в совхозе Надежду Павловну: почему именно, он и сам толком не знал, должно быть, по очень многим причинам: и потому, что она бывшая партизанка, против которых в годы войны боролся Яловец, и что она, женщина, стоит во главе ненавистной ему партийной организации, и что секретарь обкома - отец ее ребенка. Ему постоянно казалось, что с Посадовой он встречался во время войны и она лишь вспомнить его не может. А может, уже вспомнила, может, уже донесла в органы. Встреча с этой женщиной бросала его в холодный пот.

Теперь их взгляды мгновенно столкнулись, ненавидящие, непримиримые и беспощадные.

- Ты-ыы!.. Убью! - Яловец схватил лежащий на лавке топор, и, кто знает, быть может, в приступе лютой, звериной ненависти он опустил бы его на голову Посадовой, но в тот же миг Михаил Гуров тигром прыгнул к Яловцу и левой рукой, как клещами, уцепился за топорище ближе к обуху, а правой изо всей силы ударил Яловца кулаком снизу в челюсть. Споткнувшись о лежащую сзади на полу Зину, Яловец упал на пол, стукнувшись головой об угол деревянной скамейки. Удар в челюсть был настолько сильным, что рука Антона машинально разжалась, выпустив топор. Яловец распластался на полу и не сделал попытки встать. Из носа и рта потекла кровь. Ему влили в рот воды: он потерял сознание. Надежда Павловна, напуганная случившимся, - ей показалось, что Яловец мертв, - побежала за врачом, так как некого было послать. А пока Михаил вливал Яловцу в рот воду, пытаясь привести его в чувство, соседская девочка, еще раньше Посадовой и Гурова услыхавшая крик Зины: "Спасите!", привела лейтенанта милиции Валентина Гвоздя.

Наконец, Яловец пришел в себя. У него началась рвота. Зина, вопреки ожиданию, не упрекала и не осуждала Михаила, сидела в сторонке и тихо всхлипывала без слез. А Михаил объяснял представителю милиции, как все произошло. Пришедший вместе с Посадовой врач поставил предварительный диагноз - сотрясение мозга и перелом правой руки. Потерпевшего в тот же день в карете скорой помощи отправили в районную больницу, а Михаила Гурова лейтенант Гвоздь доставил в милицию.

Напрасно Надежда Павловна пыталась доказать блюстителю порядка, что Гуров не виновен, что он лишь принял меры самообороны. Лейтенант считался с фактами: Гуров был цел и невредим, а Яловец получил тяжелые увечья.

- Факт налицо, и я не имею права, товарищ Посадова, я обязан задержать гражданина Гурова, - сухо и неумолимо отвечал Гвоздь. - Будет расследование, суд, там разберутся, кто прав, кто виноват. А у меня служба, долг.

Вера не находила себе места: все это было так неожиданно, нелепо и, главное, несправедливо. И не только она - все в совхозе были убеждены, что Михаил не виновен и, не нанеси он сильный удар Яловцу, очевидно, не было бы в живых Надежды Павловны. И думалось Вере, что эта такая простая и предельно ясная истина известна всему свету и, кого ни спроси, всяк без колебания ответит, что Гуров не виновен, что он поступил так, как должен был поступить любой порядочный человек, - но судьи, действуя на основании закона, уголовного кодекса, не нашли возможным оправдать Михаила Гурова, приговорили его к трем годам тюрьмы.

"За что?" - спрашивала Вера, и весь мир казался ей теперь черствым и равнодушным.

Картины суда всплывали в ее памяти отдельными бессвязными клочьями, как гонимые ветром мятущиеся облака. В суде разбиралось много разных дел. Вера сидела в зале заседания и слышала чужие и непонятные ей истории, судьбы, беды. Слушались дела об ограблении сельского магазина и о восстановлении на работу плотника, уволенного начальником-самодуром. Потом слушалось дело о драке, в которой участвовали почему-то одни женщины.

О судье Вера думала с неприязнью: такой привык копаться в грязных делах и мелких склоках, в серьезном ему не разобраться и не понять. Его черствую, сухую душу даже искренняя речь Надежды Павловны не тронула, речь, которую нельзя было слушать без слез. Посадова говорила о партизанском детстве Михаила, о его душевной чистоте, о трудной жизни, о его работе в совхозе. Запомнились слова Надежды Павловны: "Когда детям исполняется восемь лет, родители с цветами ведут их в школу. Михаила Гурова некому было провожать в школу: родителей его убили фашисты. Он сам пошел не с цветами, а с обоймой боевых патронов, с боевой гранатой в партизанский отряд, который стал для него и домом, и родителями, и школой, суровой школой жизни".