Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник) Страница 66

— Ты думаешь, что все общество держится на любви, голуба? Вот тебе пример. Я сплю с ней, однако, презираю ее. Она ненавидит меня, но спит со мной, да еще каждый вечер моет мне ноги. Почему же мы вместе? Потому что мы нужны друг другу. Она мне для того, чтобы я спал с ней и она мыла мне ноги, а я ей для того, чтобы обеспечивать ее жилплощадью. Все общество держится не на любви, а на обоюдной ненависти. Вот так, голуба…

Сережа взглянул на женщину. Стоя на коленях, она продолжала мыть ноги Нахабкину. Сережа заметил, как рядом с блаженно разморившимися нахабинскими пальцами в грязную воду сорвалось несколько ее слезинок. «Как на покосе, да из-под бровки упало сразу три слезы…» Нахабкин внушал Сереже сложное чувство: отвращение, смешанное с любопытством. И, странное дело, разговоры Нахабкина напомнили какие-то интонации Игоря Селезнева. Селезнева никто не бил сырым поленом в детстве, он был образованнее, моложе, красивее и, к сожалению, перспективнее, но презрение к людям у него тоже было постоянным. Нахабкин был чем-то даже лучше Селезнева — хотя бы тем, что не лез в двери никаких кафе, прикидываясь иностранцем! Может быть, Нахабкина так жестоко наобижали в детстве, что в нем ответно затаилась обида на всех людей? Но кто, когда и чем обидел Селезнева? Отчего в нем это презрение? И почему такой, как Селезнев, перспективен? Кому и для чего это презрение нужно? Селезневу, наверно, не понравились бы ни Нахабкин, ни Ситечкин — они были явно не его круга, в них не было никакой «фирменности», они, с его точки зрения, «примитивы». А между тем Селезнев сам был примитивом, лишь внешне усложненным. И вдруг Сереже показались такие разные люди, как Селезнев, Нахабкин и Ситечкин, одним человеком. Плохим человеком! Сережа не раз слышал, что не бывает абсолютно плохих и абсолютно хороших людей. Вот про Нахабкина говорили, что он, хотя и завхоз, а не ворует. Отмечали это с удивленным уважением. У Селезнева тоже было одно неплохое и даже завидное качество — физическая смелость. Однажды во время ледохода он перешел на другой берег, прыгая со льдины на льдину. Сережа тогда ему позавидовал, а повторить не решился. Ситечкин? Какие же хорошие качества у него? Ну, хотя бы одно… Трудновато найти, уж больно откровенно противен… Впрочем, одно хорошее качество есть: трудолюбие. Ему всегда давали самую черную работу, и он ее усерднейше, кропотливейше исполнял. «Но что меняют денежная честность, физическая смелость, трудолюбие, если люди — циники? — думал Сережа. — Надо ли хвататься за отдельные неплохие качества циников, чтобы их оправдывать тем, что они не „абсолютно плохие“?»

Чем больше Сережа открывал для себя собственный народ, тем больше он с радостью понимал, что хороших людей в нем большинство, но именно это и вызывало в нем все большее отвращение к циничному меньшинству, пользующемуся тем, что его терпят. И перед Сережей вставал простой и суровый вопрос: а надо ли терпеть? Те хорошие люди, которые терпят так называемых неабсолютно плохих людей, не могут быть сами «абсолютно хорошими». Вот какие мысли были в юношеской голове Сережи, который сам незаметно для себя становился частью большинства своего народа, большинства человечества.

Однажды Нахабкин взял Сережу с собой в город получать деньги для рабочих. Вел грузовик молчаливый парень со сплошным рядом стальных зубов, с татуированными руками.

— Ты его остерегайся. Он когда-то сидел, — шепнул Нахабкин перед поездкой. — Все-таки большие деньги повезем. У меня здесь кое-что имеется, — и он похлопал себя по карману. — Но ты все же приглядывай за этим субчиком.

В банке Нахабкин долго пересчитывал деньги и туго набил ими потертый кожаный портфель. В кабине грузовика они были втроем. Предстояло ехать километров двести по пустынному бездорожью. Вокруг только мерцали соленые мертвые озера, да степные орлы сидели на телеграфных столбах, величественно поворачивая в сторону грузовика свои не по крыльям крошечные головки. На полпути Нахабкин разговорился.

— Вот ведь какая жизнь интересная, — обратился он к шоферу. — Ты ведь знаешь, что у меня в портфеле большие деньги, и, небось, хотел бы, чтобы они стали твоими. Но ты еще знаешь, что у меня револьвер вот здесь и что все равно никуда не убежишь, даже если убьешь меня. Ты ведь успел уже в своей жизни пальчиками на пианино поиграть. А то бы убил… Убил бы, а?

Шофер тормознул. Сережа ударился головой о стекло кабины и через мгновение увидел, что револьвер находится в руках шофера и наставлен в живот Нахабкина.

— Вылазь, гнида! — сказал шофер. — А то у тебя не слова, а жабы изо рта так и прыгают. В кабине болотом запахло… А деньги оставь…

Шофер вырвал портфель из рук трясущегося Нахабкина, самого Нахабкина вышвырнул из кабины и нажал на газ.

— Знаешь, что он теперь про меня думает? Что сбегу с деньгами. Он всех людей по своей мерке мерит. Дать бы таким людям волю — они бы весь мир испакостили. Все бы по колено в дерьме ходили…

Сережа оглянулся. Посреди безлюдной степи, что-то крича и нелепо размахивая руками, бежал Нахабкин.

— Не пропадет, — сквозь зубы сказал шофер. — Такие живучи.

— А почему он думает, что все люди — воры? — спросил Сережа. — Он что, сам ворует?

Шофер рассмеялся:

— Нет, для того чтобы по-настоящему воровать, он трус. Он мысленно ворует. А потом каждый раз перед сном стонет, что по-настоящему не украл. Поэтому все ему и кажутся ворами.

— Но ведь есть и настоящие воры…

— Были, да все вышли, — неохотно буркнул шофер. — Настоящие воры в законе, они сейчас вроде динозавров — все повымерли. Мелкое жулье их свело. А для жулья деньги воровать не обязательно. Душу у людей обворовать — это хуже мокрого дела.

Когда осталось километров семьдесят до рудничного поселка, грузовик остановился.

— Вода выкипела, — хмуро сказал шофер, еле успев отскочить от фонтанирующего паром радиатора. Решил: — Ну вот что. Ты оставайся здесь, будешь стеречь машину, а я пойду за помощью. Деньги возьму с собой, потому что мало ли кто может здесь появиться. Лихих людей в степи много. Ты меня жди…

Шофер вынул деньги из портфеля, рассовал пачки у себя под рубахой и пошел вперед, повязав голову грязным носовым платком, чтобы не жгло нестерпимо жгучее солнце. Сделав несколько шагов, обернулся:

— За деньги не бойся. Я теперь и мысленно не ворую.

Сережа остался один без воды и пищи посреди степи. Два раза всходило и заходило солнце. Сережа бродил возле раскаленной машины, высасывая кисловатый сок из жестких клубеньков молочая. Сережа бредил. Перед ним на горизонте возникали тысячи хихикающих нахабкиных, которым тысячи тихих и безропотных женщин мыли ноги. Но Сережа знал, что шофер вернется. И на третью ночь, когда Сережа уже без сил лежал в кабине, ему в лицо ударили два ослепительно белых луча, и какие-то черные фигуры обступили машину. Распахнулась дверца, и Сережу обхватили татуированные руки:

— Жив! Жив!..

А Нахабкин действительно оказался живуч и снова появился на горизонте экспедиционной базы. Но теперь у Сережи к нему не было никакого любопытства, осталось только отвращение. Демон перестал быть опасен.

12

Моторист Кеша сидел на мысе, который обтекало бурное течение реки. Моторист Кеша глядел на небо. Собственно, ничего нет необыкновенного в том, что людям иногда хочется взглянуть на небо. Мало ли зачем они это делают! Большинство людей смотрят на небо с простенькой мыслью — о погоде. Но моторист Кеша глядел на небо и видел в нем свои летающие мысли, большие и прекрасные, вовсе не связанные ни с какой погодой. Кеша думал о том, какой он счастливый, что родился. Если бы он, Кеша, не родился, он бы никогда не встретил повариху Калю и не узнал бы, как это замечательно — любить, даже если тебя не любят. Повариха Каля стояла тут же рядом на валуне в обрызганных клочьями пены резиновых сапогах до колен, в прожженной кострами тельняшке и пыталась ловить хайрюзов. И ей, и Кеше было по двадцать лет. В счастливые обязанности Кеши входило распутывать бесчисленные «бороды», которые неумолимо делала Каля на катушке спиннинга. Вот и сейчас она подошла и оторвала Кешин взгляд от неба, молчаливо протянув спиннинг с новой «бородой». У Кеши были голубичные младенческие глаза, которые обдали Калю радостной ясностью обожания.

«Какие красивые у него глаза, — подумала Каля. — Если бы не его горб…» Ей самой стало стыдно, и она грубовато пошутила:

— Бери, бери спиннинг… Чего зыришь? У, паразит!

И это «паразит» прозвучало так ласково, что у Кеши захолонуло на душе.

— Каля, ты посмотри, какое небо! — восторженно сказал он.

— Небо как небо… — пожала плечами Каля.

— Да нет, оно сегодня какое-то необыкновенное. А какое солнце! — и Кеша сорвал с себя рубашку и помахал ею солнцу.

Кешу все любили в геологоразведочной экспедиции за его редкий, восхищенный жизнью характер, так не вязавшийся с его природным несчастьем. Только когда они бывали в населенных пунктах, Кеша по мере приближения к ним мрачнел, старался остаться при лодке. Каля долго не понимала, почему. Но однажды, когда они сплавали вдвоем за продуктами в Шелапутинки и двое мальчишек, приплясывая вокруг Кеши, заверещали: «Конек-горбунок!», он вжал голову в плечи — и она поняла. А здесь, в тайге, где не было чужих, он даже не смущался снять рубашку, если было жарко.