Аркадий Первенцев - Матросы Страница 66

— У вас у самого жена есть, Роман Романыч? — раздраженно спросил его Борис Ганецкий.

— Есть. Вы же хорошо это знаете. Расчудесная женщина. Но я вот о чем: есть приказ, чтобы никаких инцидентов на Омеге. Понятно? А то политуправление запретит, и все…

Весь во власти обаяния чужой красивой женщины, Борис Ганецкий с оскорбленным видом опустился на траву неподалеку от Катюши. Сидевшая возле нее Тома вызывающе оглядела его, напудрила щеки розовой пуховкой.

— Что было, то прошло, — сказала Тома с чувством собственного превосходства.

— Мне оправдываться не в чем… — буркнул Борис.

— Вот вы и не правы, Боречка. — Тома по-птичьи округлила глаза. — Семья обязывает… Когда вы были один, Боря, еще понятно — могли порхать. А когда женились, завели ребеночка — надо по-другому… Катюша девушкой имела право встречаться с тем, с другим. За ней, как вам известно, ухаживали. Она красивенькая, умненькая, не при дороге лопух. Кавалеры были. А теперь она — пример для всех… Семья обязывает, Боря.

Борис вспылил:

— Какое вам дело до моей семьи?

— Знакомая мне семья, — на худом лице Томы появилась краска обиды. — Мы, севастопольцы, все как родные…

— Не надо, Тома, — попросила Катюша.

Тома завелась, и теперь ее не могли остановить никакие силы:

— Я мать Катюши знала лучше, чем вас. Хоронила ее… Братьев знала Катюшиных. Вы вот с галантереей на рукавах и на фуражке ходите и только представляетесь моряком, а они были моряки подлинные.

— Я не позволю!

— А чем ты выше меня, что не позволишь? — запальчиво спросила Тома. — Я за Севастополь заступаюсь… У нас лодыря редко встретишь. Трудовой город, весь в могилах…

— При чем тут ваша высокая мораль? Не понимаю.

— Как при чем? Надо понимать, где ты живешь. У нас не встретишь на улице какого-нибудь чернявого с усиками, вертлявого, руки в брюки, идет посвистывает. Не тот стиль. Все на виду — стыдно. Мы каждый камень закладываем в свой город, как другой кладет рубль в сберкассу. Что ты губой крутишь, Боря?

— А вы что на меня напали? Еще вредителем изобразите…

— Вредитель не только тот, кто порох под завод подкладывает.

— Ну вот, я же говорил.

— Вы пример с товарища Черкашина не берите, — неожиданно ввернула Тома, — он попал на кукан, туда ему и дорога. Разве это дело — жену бросил, детей? А что его жена — хуже этой была? Такая, я скажу, дамочка полненькая, представительная, одеваться умеет, вкус есть. Купальники, правда, у нее без якорей и без молний, как у этой, а всем другим ничем не хуже. А вот такая приехала в город, намутила, навертела…

Ганецкий не знал, как избавиться от взбалмошной буфетчицы, нападавшей на него с яростью тигрицы. Нужно немедленно погасить этот спор. Уступить ей, что ли?..

— Тома, — сказал он самым смиренным голосом, — я хочу вас заверить, что все это не имеет никакого отношения ко мне…

Тома придвинулась ближе, силком притянула его за рукав и так, чтобы Катюша не услышала, выдохнула ему в ухо заносчиво, угрожающе:

— Кобелируешь. С корабля — к ней. Катюша-то пока не знает, а если узнает…

Тома отодвинулась. У Бориса горело ухо.

Гулянье подходило к концу. Люди, разгоряченные вином, лезли в прохладную воду. Показалась яхта. Под парусами подошла к берегу, но не пристала. С борта прыгнула Галочка, поплыла.

— Галка, сюда! — крикнула ей обрадованная Катюша.

— Есть!

Вскоре Галочка уже сидела возле сестры, распустила по плечам мокрые волосы, теребила их, подставляя золотисто вспыхивающие пряди солнцу и ветерку.

— Ты чем-то огорчена, Катюша? — Галочка метнула на Бориса синеватыми глазами.

— Заметно?

— От меня не скроешь. Я же знаю тебя, Катюша. Люблю тебя. — Пальцы Галочки легко пробежали по волосам. — Смотри, почти просохли… У тебя сегодня воинственный вид, Катюша. Что? Наконец-то сбрасываешь цепи рабства?

— Где ты набралась таких слов?

— Катюшенька, милая, да ведь я десятилетку заканчиваю. Я уже взрослый товарищ! С паспортом…

IV

Третья рота…

Пусть вначале все непривычно: и койки в три этажа, и пахнущие керосином ксилолитовые полы, и теснота, и особая строгость казарменных стен, сложенных еще в те времена, когда зарождался Черноморский флот. А все же нет лучше третьей роты! И для Василия Архипенко, и для любого паренька из третьей роты. Потому что третья рота стала их новым домом, здесь они получат первые знания, и отсюда раскроются перед ними ворота к морю.

Никогда не забыть родной роты, одной из боевых частиц «сорокатрубного фрегата» на Корабелке!

Широкие низкие двери вели в холодный каменный тамбур с толстыми стенами, отдающими запахом отсыревшей известки. Потом вторые двери, дневальный с повязкой на руке, и глазам открывался кубрик третьей роты. Направо умывальники-ногомойки, прачечная с лагунами — цементными бассейнами. Туда ведут двери с толстыми пружинами. Прямо от входа — канцелярия, где господствуют строевой старшина Шишкарев и писарь роты. Там хранятся бумаги роты, уставы и наставления, пишутся суточные ведомости, по которым можно узнать совершенно точно, сколько людей в строю, в нарядах, на гауптвахте, больных в лазарете, освобожденных от занятий, сколько винтовок, автоматов, пулеметов, противотанковых ружей, минометов…

На стене канцелярии ящик, на гвоздиках висят личные знаки — кусочки металла с выбитыми на них буквами и цифрами.

Пока эти знаки не согреты руками увольняемых в город. Молодой состав третьей роты получит такое право после окончания строевого цикла, после присяги.

В кубрике койки с табличками, трехъярусным строем, заправленные шерстяными одеялами с простынной выпушкой и тощей матросской подушкой, набитой ячменной соломой.

Ленинская комната отгорожена от спальни ружейными пирамидами. В ней проводятся беседы и лекции, комсомольские собрания, там же люди отдыхают.

«Нужно, чтобы вас закусило на флоте», — так сказал член Военного совета, блестя пронзительными, насмешливыми черными глазами.

Молодые матросы, широко раскрыв глаза, смотрели на адмирала. Они о нем уже читали. Он оборонял Севастополь. Еще в колхозе Василий знал его, хотя адмирал Михайлов не был старым морским волком и его воле непосредственно не подчинялись боевые корабли.

— Мы должны разжечь в вас интерес к технике, которая вам будет доверена, — говорил Михайлов, — привить любовь и желание изучать ее. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, как говорил Нахимов, а мы только пружины, которые действуют на этот двигатель. Вот кого — матросов — мы должны возвышать, учить, возбуждать в них смелость и геройство! У вас все впереди! Вы — смена! Черное море тяжелое, его надо крепко держать в руках!

Над входом в кубрик — расписанный кумач:

«…Неустанно готовить и совершенствовать кадры моряков, полностью освоить опыт Отечественной войны, еще выше поднять морскую культуру, дисциплину, организованность в своих рядах».

На плацу, на квадратных каменных плитах, отшлифованных ногами не одного поколения черноморских моряков, на той площади, где когда-то выступали адмиралы Лазарев и Нахимов, куда приезжал Калинин, выстроены молодые, жаждущие слова моряки.

Командиру отряда трудно было выступать. Ему вспоминалась собственная молодость. Он увидел самого себя — молодого паренька, смотревшего на окружающий мир пламенными глазами. И сейчас ему хотелось, чтобы его слова упали в хороню распаханную почву, подготовленную не ими, морскими офицерами, а теми, кто прислал на флот этих молодых людей.

— Здесь, в отряде, вам привьют навыки, знания, само понятие, что такое служба на флоте. Здесь обнаружатся пробелы в вашем образовании, и мы должны найти способы заполнить их. Матрос — большой специалист. Ему приходится обслуживать сложные механизмы. Наш выпускник не имеет права быть балластом. Надо, чтобы на корабле сказали: «Ай да учебный отряд, прислала нам нужного человека!»

По переливчато-резкому звуку дудки кубрик третьей роты оживал в шесть утра, на серовато-сиреневом рассвете.

В восемь на мачте поднимали флаг. Нельзя терять ни одной минуты драгоценного времени.

В отряде приучали к корабельной службе. На корабле не терпят толчеи. Моряки отвечают за состояние каждого квадратного сантиметра борта, трапов, надстроек, труб, мачт, шлюпок, переборок, горловин, иллюминаторов, механизмов…

Чтобы привыкнуть, надо найти в себе силу воли для беспрекословного подчинения. И прежде всего — старшине. В нем заключено все. Он твой генерал и адмирал, философ и учитель, наставник и судья.

Хороший старшина достался третьей роте. Отличный спортсмен. Безукоризненно опрятен. Казалось, он только что окунулся в море, как птица, стряхнул соленые брызги со своей гладкой, навсегда прокаленной солнечными лучами кожи и взлетел к ним, к третьей роте, на высоту.