Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза Страница 66

«Скука» — это было, кажется, его любимое словцо, выражавшее известную степень сарказма. Павла слегка покоробила развязность, но было в нем и что-то лихорадочно-жалкое: словно боялся, что Павел встанет и уйдет. Глаза его закосили пуще прежнего. Павел остался.

— Вы здесь давно живете? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— Я не живу, я служу, — поправил тот. — А что? Хотите исторический обзор? Шекспировскую хронику города?

Павел улыбнулся. Чувство натянутости неожиданно пропало, ему захотелось поговорить и даже выпить, хотя бы и с этим человеком.

— Какой тут Шекспир! Город тихий, лопухом зарос.

— Не скажите, — почти серьезно возразил тот. — И у нас есть свои страсти. Вот, — он хитровато сощурился, — в 1403 году, например, когда Витовт захватил город, последний князь Семен Мстиславич бежал в соседнюю область, а там другой князек, тоже беглый, влюбился в жену Семена — Юлианию. Когда же она ему отказала, изрубил ее в куски, удрал в Орду, но покоя не нашел — пробрался в Рязань и умер в тоске у схимника Петра. Чем не сюжет? А хотите — поближе. Видали на площади памятник? Стоит генерал, возле него гранатометчик, солдат, офицер отстреливается. А вот в фигуре солдата ничего странного не заметили?

Павел припомнил: пехотинец в распахнутой шинели каким-то особенно отчаянным, милосердным жестом не то поддерживает, не то обнимает умирающего генерала, в последнем усилии рванувшегося с протянутой рукой.

— Сначала на проекте вместо солдата была женщина. Врач. Люся. Мы тут знаем о ней все, вплоть до цвета глаз.

— Его любовь? — осторожно спросил Павел.

Тот кивнул.

— Он застрелил ее в окружении. Выхода у них не было. Потом себя. После войны его хоронили снова — перенесли на площадь. Бронзы тогда не было. Собрали отстрелянные патроны, отлили. А где Люся похоронена, неизвестно. И на памятнике ее тоже нет. Вот вам история.

Павлу стало почему-то не по себе. От выпитого вина или от духоты веки его набрякли, и он, заерзав, старался уклониться от взгляда собеседника.

— А вы впечатлительный человек, — сказал тот. — У вас у самого трагедий еще не случалось? А впрочем, что такое трагедия? Сегодня трагедия, Ромео и Джульетта, а останься человек жив — и готов собачиться со своей Джульеттой из-за медной полушки.

— Все люди есть люди, — рассеянно пробормотал Павел.

— И это довольно скоропортящийся продукт, — саркастически ввернул косой.

Павел начал было расплачиваться, но вдруг остановился.

— Послушайте, — сказал он, — я ведь новичок в газете. Черт знает, с чего начинать!

Лицо Покрывайло, сильно побледневшее за вечер и еще более похожее на сырую картофелину, затряслось в беззвучном смехе. Он бесцеремонно рассматривал своего собеседника: у того были прямые черные волосы южанина — маслянистые, густые, открывающие смуглый широкий лоб. Даже когда Павел сидел вот так, согнувшись, видно было, как он высок ростом. Хороши были у него глаза и брови. Глаза на ярком солнечном свете казались, наверно, зелеными, но на самом деле они светло-карие, табачного цвета. А брови широкие, ломающиеся посредине, черные, мягкие, как полоски бархата.

— Не обижайтесь, — сказал наконец Покрывайло. — Я просто рад. Все эти вечера я наблюдаю за вами и вижу, как вас грызет забота и беспомощность. Но я не верил, что вы осмелитесь заговорить об этом вслух. Ведь тут нужно мужество. Люди сидят не на своем месте, и вся их энергия уходит на то, чтоб скрыть это от посторонних. А вы прямо сказали: ни черта не понимаю. Из вас будет толк!

— Сомнительный комплимент, — вздохнул Павел. — Но, ей-богу, я бы многое сейчас отдал, чтоб…

— Не расстраивайтесь. Будем считать, что я ваш конек-горбунок. Эта службишка не в службу… Только примите совет конька-горбунка с самого начала: работайте на средних скоростях.

— Что это значит?

— Сейчас объясню. По-моему, каждый человек должен начинать жизнь не с того, чтобы подгонять ее под какой-то чужой идеал, пусть даже прекрасный, а разобраться в самом себе: что ты хочешь и что ты можешь? А также чего не можешь, чтобы не терзаться и не насиловать себя понапрасну, но построить свою жизнь наиболее разумно, полезно для общества и для себя самого. Мелкая, бескрылая философия? Нет, дорогой. Не будьте ханжой и вдумайтесь внимательно. Ведь из машины в сто лошадиных сил не выжать двести? Даже Чкалов мечтал облететь «вокруг шарика» отнюдь не на современных ему самолетах. Так вот, мы с вами, уважаемый, средние моторы, мы не можем давать космических скоростей, но я не понимаю, почему это должно унижать нас. Наоборот, я, честный средний моторчик, требую, чтоб меня не перегружали и чтоб автоинспекция неусыпно следила за моим рабочим режимом, так как это обоюдно выгодно и мне и государству. А ведь вы снова хотите подняться и уйти! — сказал внезапно он совсем другим тоном. — Ну, прошу вас, не надо. Я ведь и в самом деле могу быть вам полезным.

— Почему вы ушли из районной газеты? — в упор спросил Павел.

Покрывайло закосил сильнее.

— Не сошлись с Синекаевым в определении скоростей?

— А, вы уже слышали про Синекаева? Ведь его сейчас нет в Сердоболе. Нет, это было до Синекаева, при прежнем руководстве. Синекаев только скрепил решение своей державной печатью. А прежнее руководство… Ну как вам сказать… опять целая история. Видите ли, иногда «кампании» становятся той волной, на которой особенно легко построить карьеру и разделаться с неугодными. Синекаев здесь недавно, года полтора. Гладилин тоже сидел на другом месте. А был у нас вторым секретарем — первым по значению — инженер-тепловик, серьезной квалификации и прирожденного организаторского таланта человек. Самое правильное было бы сделать его первым. «Первый» же, тоже очень неглупый, знал это и в принципе даже не возражал, если б в другой район, не в Сердоболе. Но еще вопрос, захочет ли парторганизация отпускать такого нужного, полезного городу человека? Не возникнет ли у кого, естественно, мысль: его-то оставить здесь первой головой, а «первого», хоть и тем же чином, но в другое место (без него, мол, легко обойдемся). И вот, чтобы этот разговор не поднялся на конференции, даже на пленуме райкома, «первый» поспешил: только кликнули клич — кадры в деревню! — он, ни с кем не посоветовавшись, на очередном заседании бухнул с дрожью в голосе, будто от сердца отрывает, с горящими воодушевлением глазами: «А мы, райком (думаю, товарищи согласятся?), отдадим лучшего из лучших, нашего дорогого товарища Кедрова!» И все это было обставлено таким гроханьем медных тарелок, что возражать никому не удалось. И вот поехал человек в МТС, теряя свое истинное поприще: партийного руководителя больших масштабов.

— Мне не кажется это столь трагичным. Ну, к делу: а при чем же тут вы?

— Ни при чем. Если не считать внутреннего, что ли, конфликта.

— Значит, вы одни пробовали отстоять свою точку зрения?

— Ничего подобного. Я не борец. Даже не военнообязанный. Никогда не держал в руках автомата. Я просто учинил небольшое хулиганство в знак своего бессловесного протеста. Видите ли, наш «первый» очень любил выступать и в печати и устно. А выступления эти все я ему составлял. Вот подходит отчетный доклад, конечно, опять сижу, корплю. Надоело до чертиков. А тут еще прибегает Гладилин, тоже говорит: «Выручи, надо выступать в прениях, а продумывать да готовиться времени нет». Тогда я написал и ему, да так, что начисто разбил свой первый доклад. Со знанием дела. Вот Гладилин выходит на трибуну, начинает читать. «А как же докладчик не затронул такие-то вопросы? А где ответ на решение такое-то?» В зале шум, аплодисменты, президиум как на иголках, сам Гладилин холодным потом обливается, а остановиться все равно не может. Комедия! А мне что? Я в стороне.

— Это вы и называете «жить на средних скоростях»?

— На самых малых, на самых малых. А вы рассчитываете иначе?

— Я воевал, — ответил Павел резко. — И хорошо помню, как держат автомат.

— Ну что ж, — отозвался Покрывайло уныло. — Я ведь не против. Я — за. Безумству храбрых… — потом круто оборвал сам себя: — Поговорим о газете. Не о том, как я ее делал, а как надо делать. Идет?

4

В центре Сердоболя, занимая полквартала, стояло большое недостроенное здание из серого кирпича с пустыми окопными проломами. Сердобольцы, оглядывая его, говорили: «Это наша копилка, наша сберегательная касса: на вечное хранение пять миллионов вложено». Все жилищные дела в исполкоме начинались со слов: «Когда будет готов дом…» Он так и назывался — «дом», без дальнейшего указания на архитектуру или адрес. Несколько раз в году вопрос о «доме» ставился на бюро: сессии райсовета регулярно обрушивали на него сарказм своих ораторов. И все-таки «дом» продолжал оставаться похожим скорее на хорошо сохранившиеся древнегреческие развалины, чем на новостройку. По отчетам же строительного треста выходило, что работа там если и не кипит, то задерживается совсем уже по не зависящим от него обстоятельствам.