Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом Страница 67

Солокану молча смотрел на Илиеску.

— И еще я вам скажу, господин Солокану, — снова заговорил Захария, — что и у меня есть дочь, тоже единственная. Правда, она еще учится в первом классе. Но я люблю ее не меньше, чем вы любили свою. А сегодня перед уходом из дому я погладил ее платьице, — на всякий случай попрощался, так как она была в школе. Знал, куда иду, и почему-то подумал, что, может быть, не так скоро увижу ее.

Теперь оба молчали. Отчетливо было слышно тиканье больших часов, стоявших в углу, около потертого кожаного дивана.

Илиеску смотрел на массивную оконную решетку. О чем сейчас думает Солокану? Хотелось курить. Он нащупал в кармане портсигар, однако решил воздержаться, чтобы стук крышки не прервал размышлений Солокану.

Полицейский комиссар действительно размышлял о своем отношении к служебным обязанностям и к убитой дочери… Перед ним коммунист. Сам пришел в префектуру полиции и защищает то, во что верит. Рискует, фанатик!.. Но ведь и у него есть дочь. И, конечно, он ее любит. И все же пришел, зная, что может отсюда не выйти… И я гладил и целовал еще вчера ночью подушечку, которую Венета вышивала к экзаменам по рукоделию… Но он счастливее меня, хотя его могут заточить в тюрьму. Его дочь жива, и он ее увидит, даже если его сейчас арестуют. А я Венету никогда… Наша бедненькая «стрекозуля» вот уже скоро сорок дней как лежит в глубокой могиле, и я, Солокану, «гроза коммунистов», не могу сказать то, что думаю… А коммунист этот мне в глаза все сказал, не струсил… Значит, я боюсь, хотя знаю, что коммунисты здесь ни причем… Что же делать? Как поступить?

— Ваша фамилия Илиеску?

— Да.

— Железнодорожник?

Илиеску замялся.

— Если это вам нужно для следствия, то я, разумеется, скажу, где работаю и живу, но не больше. Никаких показаний я давать не собираюсь. Я пришел ради вас, ради человека! Хотел, чтобы вы поняли: они в вас стреляют, а вы им служите. И я очень сожалею, если не сумел вас убедить в этом.

Солокану откинулся на спинку жесткого деревянного кресла, исподлобья окинул Захарию холодным взглядом.

— Вы свободны.

IV

Частые дожди изменили облик столицы: немощеные улочки окраин покрылись жидкой грязью, в богатых кварталах оголились клумбы, на которых лишь кое-где безжизненно торчали почерневшие стебельки хризантем и георгин. На балконах обезображенных сыростью домов судорожно бились высохшие, местами надломленные плети вьюнов, еще недавно скрывавшие своей густой зеленью полосатый шезлонг, детскую коляску или соломенный столик, за которым господа в пижамах пили крепкое «Мокко».

Теперь двери балконов, магазинов были плотно закрыты; исчезли парусиновые маркизы, прикрывавшие от солнца витрины; продавцы лимонада и газированной воды покинули улицы; осиротели стадионы. Совсем пустынным стал тенистый парк Чишмиджиу, где еще совсем недавно, прячась от жары в тени старых деревьев, судачили гувернантки и мамаши, а молоденькие, привезенные из далеких деревень няньки посматривали на денщиков. А дети, ради которых они сюда пришли, играли в просеянном песке: мальчишки строили дороги и мосты, рыли колодцы и тоннели, девочки делали «куличики», готовили «обеды». И здесь же душными вечерами по дорожкам и тропинкам кружили влюбленные. Где-нибудь у векового дуба они останавливались и, словно онемев от переполнявшего их счастья, молча смотрели в глаза друг другу. Теперь под дубом, видевшим немало нежного и пошлого, кружились лишь безжизненные, рыжие листья, и дерево скрипело покачивая оголенными ветвями, точно недовольное тем, что прошли теплые дни… А у входа в парк, опрокинутые вверх ножками, громоздились скамейки… Тем не менее в Бухаресте и сейчас напевали: «Жду тебя под вечер в Чишмиджиу».

Природа уходила в себя, как улитка, отступая перед ненастьем. В Бухаресте поговаривали, будто в Карпатах выпал снег. Господа с плотно набитым кошельком натягивали шерстяные джемперы, застегивали теплые жилеты, надевали пахнущие нафталином суконные костюмы и пальто, лысины бережно прикрывались велюровыми шляпами. Большинство, однако, лишь глубже надвигало на лоб фуражку или кепку, а старый плащ, перелицованное пальто или полушубок служили в любое время года.

Илья Томов поверх пиджака носил поношенную фельдфебельскую куртку защитного цвета с четырьмя огромными накладными карманами. Вязаное кашне, присланное из дому с той же курткой еще прошлой осенью, и новые блестящие галоши с красным треугольником фирмы «Треторн», приобретенные уже на жалованье, спасали от насморка, против которого в центре столицы огромнейшая электрореклама предлагала таблетки «Аспирин-Байер».

Погода злобно мстила прошедшим хорошим дням. Хлестал мелкий, но частый дождик, похожий на пробившийся откуда-то остуженный пар. Прохожие, сгорбившись, придерживая покоробленные шляпы, с трудом пробирались сквозь водяную стену, а те, что шли, подталкиваемые попутным ветром, будто спускаясь по бесконечным ступеням невидимой лестницы, то и дело перепрыгивали через лужи, придерживая мокрые полы пальто. Ветер вырывал из рук зонты, они корчились, иногда с треском выворачивались наизнанку, выставляя, как пики, надломленные спицы.

До самой остановки, где Илья ждал трамвай, доносились, будто удары разбушевавшихся волн о крутую бетонную дамбу, хлопки огромного брезента, готового вот-вот сорваться с веранды какого-то кафе. Сырость забиралась под рубаху и пронизывала тело…

Но, хотя осень была в полном разгаре, Илья внутренне ликовал, с Захарией он уже виделся, хотя точно не знал, каковы результаты его посещения Солокану. Теперь, проехав лишнюю остановку, он сошел на шоссе Янкулуй, у ткацкой фабрики, и, убедившись, что за ним никто не следит, вернулся к месту, где должна была состояться встреча. Издали Илья узнал Марию Черную, но подошел к ней лишь после того, как она свернула в переулок. Илья передал Марии список собранных вещей и квитанции на посылки, которые он успел отправить политзаключенным. Рассказал, где еще обещали дать вещи, — он больше не будет работать в Красной помощи, так как получил новое поручение. Мария в свою очередь передала Илье два пакета, которые он с трудом засунул за пояс. Попрощавшись, он направился в глубь темного переулка. У фонаря взглянул на часы: через полчаса он должен был увидеться с Илиеску…

Новое поручение было еще более ответственным. Два раза в неделю Илье предстояло посещать тетушку, получать от товарища Траяна указания и передавать их связному, который о Траяне ничего не должен знать. Заодно этому же связному Илья будет передавать газеты и листовки.

Встретившись с Захарией, они прошли вместе несколько кварталов. Недалеко от лицея Михая Храброго Илиеску увидел шедшего навстречу ему человека. Они обменялись условными знаками. Знакомясь с Ильей, тот протянул руку: «Будем знакомы, меня зовут Лика».

— Костика… — отозвался Илья, пожимая руку.

Расставаясь, Илиеску напомнил обоим, что при встречах надо быть чрезвычайно осторожными.

— Постоянно проверяйте, нет ли за вами «хвоста». Это главное!

Уже уходя, Илиеску сказал Томову: «До свиданья, товарищ, нам больше не придется встречаться». Илья понял: стало быть, Лика не должен знать, что они работают вместе.

Передав Лике пакет с листовками, Томов сделал круг по безлюдным улицам и, снова убедившись, что за ним никто не следит, отправился на площадь Протопопеску к трамвайной остановке; сегодня у него была еще одна явка — надо передать Филиппу второй пакет с газетами. Помня наставления Захарии, Илья поехал в противоположную сторону. И, уже стоя на задней площадке прицепного вагона, заметил, как из той улочки, откуда он только что вышел, вынырнул высокий худой человек в узком черном пальто. Зоркий глаз Томова отметил странную поспешность его движений. Чтобы убедиться, не следят ли за ним, Илья на первой же остановке сошел и на ходу вскочил во встречный трамвай, который уже успел тронуться. Теперь, снова проезжая мимо того места, Илья ясно видел как из соседнего переулка выехала машина с погашенными фарами, мужчина в черном пальто вскочил в нее, и автомобиль уже с зажженными фарами умчался за трамваем, с которого Илья только что соскочил.

У шоссе Михая Храброго Томов пересел в такси. А у Каля Кэлэрашилор снова сел в почти пустой трамвай, но, заметив на передней площадке головного вагона рядом с вожатым полицейского, пересел в прицеп. Здесь было несколько человек: подвыпивший пассажир настойчиво добивался у сонного кондуктора, правда ли, что Иисус Христос был сыном еврея-галантерейщика? Илья усмехнулся и вышел на переднюю площадку. Но здесь ему стало неловко: в углу тамбура целовались парень с девушкой. Пришлось вернуться в вагон. Не доехав одной остановки до базара Траяна, он сошел и направился к улице Лукача. Нужно было спешить, так как время встречи подходило. Мысль, что за ним, очевидно, следили, не давала покоя: откуда же началась слежка? После встречи с Марией «хвоста» не было. Он хорошо проверил. Разве только Илиеску или тот товарищ привел?.. «А что, если мне показалось? Расскажу Захарии, а он меня высмеет!» — мелькнула мысль. Илья взглянул на светящийся циферблат: оставалось пять минут до встречи. Вдруг из переулка донесся душераздирающий женский крик. Илья остановился. Там что-то случилось, могут начать проверять прохожих, а у него за поясом газеты. Как быть? Свернуть в переулок или подождать? Но Филипп может уйти… А женщина то затихала, то снова вопила. Илья медленно пошел к переулку. Издали он увидел приближавшегося человека и остановился, чтобы шедший навстречу первым прошел мимо раскачивавшегося и мигавшего фонаря. Когда лампочка вспыхнула, Илья узнал Филиппа. Поравнявшись и обменявшись паролем, Томов спросил: