Рустам Валеев - Родня Страница 67

Он хорошо понимал, что всякое может с парнем случиться: или начальник гаража заподозрит, или автоинспектор на тракте остановит… да мало ли неприятностей подстерегает шофера в дороге!

Посидев, поразмыслив, он отправился досыпать. И крепко спал — жена едва добудилась. Он хмуро спросил, что ей понадобилось.

— Сосед спрашивает.

Он вскочил, огладил большой ладонью, точно лапой, сонное лицо; в прихожей сдернул с гвоздя плащ и простер его за собой, выбегая в сенцы.

У ворот стоял грузовик с помятым крылом и разбитыми стеклами, с придавленным козырьком над кабиной, а около грузовика, покаянно, скорбно ссутулившись, стоял Апуш.

— Ты всегда меня выручал, дядя Заки.

— Ничего, — ответил Длинный Заки, — придумаем что-нибудь… Вот что! К Филимонову поедем. Он зубному технику Кацу поправлял «Волгу», вдребезги была разбита. За тыщу триста он вернул ей прежний вид.

— Спасибо, дядя Заки. — Упоминание о деньгах не смутило его, а только укрепило уверенность в мастерстве Филимонова, которому зубной техник не мог ни за что ни про что отвалить тыщу триста рублей.

Поехали. Пришлось будить Филимонова, который отдыхал после ночной смены. Машину загнали во двор, и Филимонов, оглянув ее, направился к клетушке и отпер дверцу. Втроем стали вытаскивать домкраты, мешочки с песком, деревянные молотки и молот, оправки округлых, полуовальных, угольных форм, и все это сложили на широкий брезент, расстеленный около автомобиля. Затем, подумав, Филимонов вынес из клетушки газосварочный аппарат, поставил его на брезент и закурил.

Затем Филимонов подвел их к груде нераспиленных дров. Откатив ногою бревнышко, он взял его под мышку и понес к машине. Другое бревнышко Длинный Заки и Апуш понесли вдвоем. Филимонов поставил свое бревно, привалив его к кабине, и оно этак на полметра оказалось выше кабины с придавленным к ее верху козырьком.

— В самый раз!

От второго бревнышка они отпилили столько, что оно сравнялось с первым. Филимонов велел Апушу сесть в кабину и медленно подымать кузов, пока он не крикнет ему. Мотор завелся быстро, и это обнадеживающе подействовало на Апуша. Он медленно повел от себя рычаг опрокидывателя.

— Стой! — крикнул Филимонов. — Сиди, — с улыбкой махнул он Апушу и, обхватив бревно поперек, стал подтаскивать к кабине. Длинный Заки тащил другое на противоположную сторону. Апуш давно уже сообразил: стояки упрутся в опускающийся козырек и распрямят его. По знаку Филимонова он потянул рычаг опрокидывателя на себя…

Мужики, отбросив бревна, кричали ему, чтобы он глушил мотор и выходил поглядеть, а он сидел, одуревший от радости, и словно не понимал их. Наконец он вышел, увидел, что козырек занимает прежнее положение, тут губы у него задрожали, он пробормотал еле слышно:

— Спасибо, мужики…

А Филимонов опять погнал его в кабину, опять приказал откинуть кузов, потом он скинул ватник, с Длинным Заки они подхватили увесистый мешок с песком и кинули его сперва на подножку, затем на капот, а с капота на верх кабины. Забравшись в кабину, Филимонов принялся стучать деревянным молотком по вдавленной вовнутрь крыше кабины. Он долго так стучал, и Длинный Заки начал зябнуть. Апуш, бледный от усталости и холода, не двигался с места и, как заколдованный, следил за действиями Филимонова.

Длинный Заки не вытерпел, пошел в дом и лег подремать на лавке в передней. Разбудила его возня ребятишек. Он поднялся, хлебнул из фарфорового чайника горькой заварки и вышел на двор. Филимонов и Апуш работали с прибаутками и смешками, как и всегда, когда люди видят завершение дела. Он тоже стал сыпать шутками-прибаутками:

— Мужику и сорока ремесел мало, орлы! На молочишко себе заработали, хе-хе!..

Ему отвечали весело, но как бы между прочим, между делом, и он очень скоро почувствовал себя лишним тут. Махнув рукой, он сел на приступок клетушки, но через минуту вскочил и, окликнув Апуша, отвел его в сторонку.

— О цене не договаривались? Ты, главное, спокойно… у меня деньги найдутся. Отдашь, как сможешь. Важно, чтоб машину исправить.

— Спасибо, — ответил Апуш. — Это ты правильно сказал: важно машину исправить.

— То-то! — сказал Длинный Заки и тихо засмеялся.

Работу заканчивали уже в сумерках. Оглянув машину, отнесли инструменты в клетушку, затем постояли, покурили.

— По такому-то случаю, — смущенно проговорил Апуш, — может, выпьете, а, мужики?

— Поезжай, сынок, — сказал Филимонов. — Ставь машину. Как раз успеешь.

— С устатку бы… — рассеянно проговорил Длинный Заки и тут же забыл о своих словах. Что-то его мучило, отвлекало и злило, и ничего он с собой поделать не мог.

Апуш выезжал со двора. Филимонов толкнул в плечо Длинного Заки:

— Идем, поужинаем. Домашненькая есть.

— Не пью, — сказал Длинный Заки.

Тот удивился:

— С каких это пор?

Но Длинный Заки не стал ничего объяснять и вдруг побежал к воротам. И успел-таки ухватить взглядом кузов автомобиля, мелькнувшего на повороте. Его охватила тоска…

Он долго ходил по улицам, то и дело останавливался и курил. Было ветрено, вдруг посыпался жесткий косой снег, и Длинный Заки спрятался в телефонной будке. Вынул из кармана пачку «Беломора» — пустая. Он смял пачку и швырнул ее в стекло. Рука сама собой сняла телефонную трубку и повесила опять. «Нет, — подумал он, — не может такого быть, чтобы никто не прознал! Небось заложили уже дружки-приятели. Однако машина в порядке — попробуй придерись… Филимонов дело свое знает. А что бы он делал, сопляк, ежели бы я не подвез его к Филимонову?»

…На третий или четвертый день он увидел Апуша, когда тот возвращался с работы. Он пошел, побежал почти навстречу ему.

— Что новенького, сосед? — спросил он, волнуясь.

— Да что?.. — Тот задумался, утомленно щурясь мимо Длинного Заки. — Сменщик мой уходит…

— Сняли?

— Да нет, сам попросился на дежурную машину. — Он помолчал. — Что еще? Меня в Бобровку переводят…

— С глаз долой, значит? — Он волновался все более, и все трудней было ему оставаться спокойным. — А ты… не переживай, одним словом, держись!

— Да я ничего… комнату сниму. А на воскресенья буду приезжать. Ты уж, дядя Заки…

— Присмотрим, присмотрим… ругается бабушка-то?

Апуш пожал плечами и не ответил на вопрос.

— Пойду я, — сказал он, — завтра вставать рано.

— Погоди!.. Наказание, стало быть, придумали?

— Да нет, машину передают в Бобровку. Приказ такой. Я уж привык к машине-то… поеду.

Длинный Заки поник головой, но в следующую минуту с откровенным изумлением поглядел на парня, и тот показался ему спокойным, недосягаемым для мелких чувств и слишком отвлеченным, чтобы догадаться о том, какое у Длинного Заки настроение.

Печная работа

Мать прихватывала рукой калитку, когда мы выходили со двора. Калитка была ветхая, едва держалась на единственной петле.

— На ночь запирайся покрепче, — говорил отец, — да, покрепче… — Он как будто силился вспомнить что-то важное, но уже взгляд его блуждал мечтательно и отрешенно.

Мать усмехнулась. Я тоже усмехнулся, глянув на плетеный забор, в котором зияла огромная брешь с остриями высохших талов — в эту брешь я еще мальчишкой лазил.

— Значит, запирайся… — повторил отец, не заметив, как мы переглянулись с матерью. В мыслях он давно уже был не здесь, а шагал пыльной дорогой. Однако же не спешил трогаться, ему, пожалуй, было достаточно и этого мечтательного состояния. Тогда я решительно поднял баул, в котором лежали туго свернутые два брезентовых плаща, рабочая одежда и печной инструмент. Отец вскинул на плечо холщовый мешок со снедью — вчера мать укладывала туда круто сваренные яйца, пресные лепешки, индийский чай в пачках, несколько пачек махорки. Она, снаряжая нас, думала, пожалуй, что мы пойдем вслепую, что нам предстоят мытарства, покуда мы найдем работу, — ведь ни я, ни отец толком ей ничего не объяснили. Отец между тем твердо договорился о работе в плодосовхозе, а плодосовхоз был всего в десяти километрах от города.

И вот мы шагаем по скрипучим дощатым тротуарам, пыльные ветки задевают наши плечи.

— Куда купцы путь держат? — спрашивают нас горожане.

— Ветер подует — скажет, — коротко отвечает отец, даже не глядя на них.

— Куда купцы направились? — опять нас спрашивают.

— Дорога знает — куда, — отвечает отец.

Ничего лукавого нет в его словах, но мне кажется: весь он так и переполнен лукавством, хотя жесты его степенны. Вот только, может, разноцветная бухарская тюбетейка на макушке намекает на что-то веселое. Отец поправляет ее каким-то лихим движением короткой энергичной руки. Я тоже сдвигаю на затылок свою кепку-восьмиклинку с «хулиганским» козырьком.

В конце сквозной улицы как бы на цыпочки привстает, завидя нас, пестрая веселая степь. Я в последний раз оглядываюсь на желтый добродушный город и ускоряю шаги, догоняя отца и глядя на его сутулую узкую спину. Мне кажется, что и во мне есть что-то от желтого добродушного города… Но, наверно, я скорее похож на хулигана, и глаза под тем козырьком, наверно, глядят ухарски. И все равно кажусь себе добродушным и даже немного жалостливым.