Иван Виноградов - Плотина Страница 68

На девятый день после похорон он сказал Юре:

— Собрался я на Зейскую ГЭС ехать.

— Ну и правильно, — сразу одобрил Юра. — Повидаешься со старыми друзьями, посмотришь новые места.

— Да нет, не повидаться — думаю остаться там.

Юра опешил и немного растерялся. Такое решение было слишком неожиданным, непонятным и показалось даже обидным для всех Густовых. Первым побуждением Юры было попытаться переубедить, отговорить отца, может быть, даже высказать ему свое недоумение и обиду. Но, следуя отцовскому правилу и его манере — не торопиться с суждением, не забегать с решением, — он подумал и промолчал. Он видел, как переживает отец, и понял, что ему, наверно, не справиться здесь со своим горем, и только потому он отважился на такую резкую перемену. Подумал Юра и о том, что же он мог бы посоветовать отцу взамен. Все, что предлагал ему Мих-Мих, Юра знал. А что еще можно предложить?

— Ты хорошо подумал? — вместо всяких уговоров спросил Юра.

— Хорошо ли, нет ли, но другого не придумалось, — отвечал Николай Васильевич. — Не могу я оставаться тут, Юра, ты уж прости. Как приду домой, так с Ней разговариваю. Рассказываю, жалуюсь… плачу.

— Не наговаривай на себя, шеф!

— Уж если сказал, то так и есть… На плотине тоже: как вспомню Ее, так и не работник. Ты ведь знаешь, Она не часто жаловалась, но когда мы, помнишь, сильно увлеклись бетоном и стали особенно поздно приходить домой, Она вдруг сказала: «Замуровали б вы меня в свою плотину, что ли!» Я сперва не понял, что Она хотела сказать, и Она разъяснила. Оказывается, в давние времена в каких-то дальних краях, начиная строительство крепости или монастыря, в стену замуровывали живую женщину. Видимо, жертвоприношение такое. Но у Ней-то другое на уме было. «Вы, — говорит, — замуруйте меня в бетон, и я тогда все поближе к вам буду». Вот так, Юра. Вот и этого я не могу забыть. Из-за бетона, из-за крана мог ночей не спать, а рядом самый близкий человек ждал твоего внимания.

— Не надо травить себя, отец, — попытался остановить его Юра. — Никто же не знал, что так может…

— А может, не хотели знать? Живем каждый своим, вокруг своей собственной оси вертимся… Ты вспомни, о ком я только не заботился, ради кого не хлопотал! И квартиры выколачивал, и места в детском садике…

— Она и за это тебя уважала, — опять перебил его Юра. — За то, что ты такой.

— Не сласти!.. Какие-то там должности нас волновали, какие-то перестановки. Тьфу!

— Это тоже реальная жизнь, отец!

— Реалисты мы все хорошие. Но есть еще и душа, которую мы в наши молодые годы отвергли, да так и не вернулись к ней.

Больше Юра не знал, что сказать. Николай Васильевич тоже помолчал.

— Не хочу я теперь ни спорить, ни доказывать, — продолжал он через некоторое время, — не в этом суть. Что-то во мне кончилось после Ее смерти — вот что главное. Все подумываю, что и мне пора теперь за Нею.

— А на Зее не будешь… так думать?

— Кто знает! Все-таки подальше. Если и буду, то поспокойнее. Об этом надо спокойно думать.

— Мне с тобой не стоит поехать? — предложил Юра.

— На тебе участок остается. Ты за двоих тут остаешься.

— А Надю не возьмешь с собой?

— Надя… на мать очень похожа. И потом — у нее своих переживаний хватает.

— Свои она не вспоминает теперь. Она теперь тоже все о маме…

— Все мы… теперь. Непонятно только, где раньше были.

— Но ведь мы ничего…

— Я не вам. Я больше себе говорю и с себя спрашиваю… Ты не помнишь, когда Она газеты перестала читать?

Юра не помнил.

— Вот и я не заметил. Такое было наше к Ней внимание. Не заметили, как газеты перестала читать, не заметили, как из учительницы в обыкновенную домохозяйку превратилась и даже разговаривать стала не так, как я раньше помню… Все мы научились принимать добро от других…

— Я не знаю, что еще сказать тебе, отец.

— А ничего и не надо. Это я должен был сказать тебе кое-что. Мне надо было еще раньше кое-что сказать, чтобы Она услышала, да вот не хватило времени или догадливости… Женщине нужно от нас не так уж много. Она хочет, чтобы ее видели, замечали. А мы…

Дальше он начал уже повторяться, и Юра остановил его несколько детским вопросом:

— А как же я без тебя?

— Всем вам без меня будет легче.

— Не тот разговор, отец!

— Тот самый. Все в жизни постепенно забывается, и все раны в молодости заживают быстрее — не то что у нас, стариков. Старикам надо уползать в глубь тайги и там зализывать свои раны… Ну а для тебя лично мой отъезд — это как раз то, что надо. Сразу отпадают всякие деликатности.

— Выходит, обо всех ты подумал, только не о себе, — проговорил Юра.

— Когда обо всех подумаешь, и самому легче, — ответил Николай Васильевич. — И вот еще что, — вспомнил он. — Ты возвращайся в нашу квартиру, и пусть это будет твой дом. Ты отсюда не выписан, Наташу пропишешь, а Надя пусть к себе перебирается и ждет там своей судьбы.

Про Надю Юра мог бы кое-что сказать отцу, но это было не его, а Надино дело. Юре она все рассказала, когда он передал ей пришедшее на ее квартиру письмо от Ивана Тихомолова, но отцу говорить не хотела. И правильно, что не хотела. Юра не знал, о чем было письмо, но знал теперь, что не зря она так лопушилась перед Иваном, когда в тайгу ходили, а потом целую неделю сопровождала его повсюду, как верный адъютант… Это ее дело.

Николай Васильевич между тем продолжал:

— В нашем доме ты, конечно, свои порядки заведешь, но то, что было хорошее, пусть останется. Все хорошее — от матери шло. Наташу береги. Она девушка хорошая, из надежной семьи, так что не дергайся и не ерзай.

— Это ты мог бы не говорить, шеф, — слегка обиделся Юра.

— Ну вот, кажется, и все, — закончил Николай Васильевич, не обратив внимания на последние слова сына.

Накануне отъезда он решил попрощаться с плотиной. Пошел пешком, по берегу обмелевшей, но снова оживающей, снова бегущей Реки. Она стала только мельче, спокойнее и как бы светлее лицом. Дышала предосенним покоем и безмятежностью. То ли навсегда утихомирилась, усмиренная, то ли затаилась в выжидании.

В полукилометре от котлована Николай Васильевич спустился на летнюю отмель, которая всегда образуется после того, как схлынет паводок, приглядел там, у берега, старый ствол кедра, принесенный когда-то с верховьев и оставшийся тут сохнуть, когда солнце, мокнуть, когда дождь. Весь сизый, весь обглоданный водой и камнем, со светлыми струпьями на месте бывших сучьев и с короткими культяшками корней, этот кедр тоже выглядел видавшим виды стариком, и Николай Васильевич присел на него, сознавая некоторое родство с ним. Здесь пахло рекой и рыбой, было безлюдно и тихо — удивительное уединение рядом с бессонной шумной дорогой. Чуть в отдалении, стоя по щиколотку в воде, мальчишка во взрослой куртке и в сапожках держал на весу неподвижную удочку, отдаленно напоминая маленький деревенский колодезный журавль. И бесшумно двигались на хорошо видимой отсюда плотине голенастые краны, тоже как журавли.

Любуясь этой сегодняшней плотиной, он начал вспоминать ее прежние очертания и контуры, начиная с самых первых блоков, один за другим выраставших на бетонном основании — один за другим и один перед другим! Как грибы, росли и хвастались! Потом был памятный праздник Первого миллиона кубометров, когда плотина протянулась уже от берега до берега, только еще не примкнула к берегам, поднимаясь вверх ровной стенкой, сильно зубчатая, как некая фантастическая кремлевская стена древности. И вот теперешняя. Это уже настоящая крепость, несокрушимая цитадель, перегородившая каньон плотно и навсегда, непроницаемая даже для капли воды. Монолит. Твердь… На какой-то другой реке этой высоты было бы вполне достаточно, чтобы раскрутить турбины вполне серьезной ГЭС. Но это на другой реке, в другом месте. Тут же еще не набрано и половины проектной высоты, а как смотрится!

Не в первый раз Николай Васильевич перевел взгляд с того, что сделано, на верхнюю полку одной врезки, протянул в воздухе мысленную линию ко второй полке и увидел в воздухе прозрачный контур завтрашней готовой плотины. Немного задохнулся от размеров и красоты, потерял дыхание. Потом как будто услышал оттуда, с гребня плотины:

«Куда ты собрался, старина Густов? Неужели надеешься найти другую такую же?»

«Не надеюсь, — отвечал он. — Мало у меня теперь всяких надежд. Стар я».

«Тогда зачем уезжать?»

«Так получается. Иногда говорят: сделанного не воротишь. А бывает, что и начатого не остановишь».

«Не совершаешь ли ты самую большую в своей жизни ошибку?»

«Не знаю. И рад бы ответить, да не знаю, как».

«Ну смотри, не пожалей…»

У него еще было задумано дойти до котлована, подняться наверх, на свои блоки, поглядеть оттуда на расширяющееся «море», но вдруг ему ни с кем не захотелось встречаться. Он понял, что там не наберешься спокойствия, а растеряешь последнее. И остался сидеть на своем сизом бревне, уже мало что видя, хотя пришел сюда как раз затем, чтобы наглядеться и запомнить. И плотину и Реку запомнить, и весь изменившийся, весь измененный за прожитые здесь годы пейзаж. Все, ставшее привычным, своим, родным…