Пётр Вершигора - Дом родной Страница 69

Но Зуев не думал уже о Саранцеве. Он знал одно: что его, Зуева, любят не только плотской любовью, но уважают. И никогда не предполагал, что это до такой степени значительно. И так возвышает, черт побери!

После этой встречи отношения с Инной Башкирцевой стали ровнее. Страсть не перегорела, нет, а вошла в колею. Возможно, она была обуздана ее материнством, но главное — зарождалась дружба. Могучая дружба — самое честное и истинное человеческое чувство.

Любовь только плотская чаще всего бывает похожа на вражду. Человечной она становится лишь тогда, когда входит в могучее русло привязанности. Вот как его родная Иволга: в половодье она бурно течет из Брянских лесов, несет огромные массы растаявшего снега. Сейчас он и Инна были как летние зеркальные озера — тихие, бескрайние и в глубинах своих могучие.

Через несколько дней Зуев взял ходатайство из института с просьбой допустить его в архив.

— Вы уже, небось, о теме диссертации подумываете?.. — спросил Саранцев, поблескивая стеклами пенсне.

— Так точно…

— Война, конечно?

Зуев утвердительно кивнул головой.

— Сейчас многие интересуются этой темой. Особенно активничают партизаны. Публикуют даже… партизанские байки. Но научного, объективного освещения пока незаметно.

Позже Зуев узнал, что Саранцев сам действовал где-то в Клетнянских лесах.

Получив бумагу, наш аспирант отправился в архив. Хотя Зуев имел некоторое представление об этом учреждении еще до войны, когда работал над дипломом, он растерялся. Никогда не думал, что потоки крови и бесчисленные страдания на войне могут прибить к мирным берегам такую уйму бумаги!

Но как же здесь разыскать письмо немца, найденное в могиле?

И он запросил все, что так или иначе было связано с действиями армейской оперативной группы генерала Сиборова.

Архивариус, пожилая женщина с молодым лицом, внимательно выслушала его, принесла несколько папок. И начинающий исследователь сел их изучать. Это были снабженческие дела, скупые оперативные сводки, составленные до того, как боевую группу отрезали немцы, разведдонесения, несколько шифровок.

Словом, не густо!

Но все же общая картина восстанавливалась, приобретала более внятные очертания.

«Ведь вот, скажите пожалуйста, бумага она бумага и есть. А для истории — это как глыба гранита, — размышлял Зуев, рассматривая директиву командующего фронтом генералу Сиборову на прорыв. — Глыба гранита! А не она ли придавила этих чудесных ребят, из которых жив остался один Иванов?»

Начали попадаться и отдельные бумаги, касающиеся действий Сиборова в тылу врага. Вот листовка, где от имени фюрера немецкое командование предлагает Сиборову почетную капитуляцию: сохранить личное оружие, награды, форму. Но как она попала из тыла врага сюда, в архив? Значит?.. А что значит? То, что даже в безвыходные дни какая-то связь была. А может быть, листовку передал спасшийся Иванов? Ну, это мы у него самого выясним.

И вот первая находка. Где-то в середине дела суровой ниткой было вшито небольшое, неприметное какое-то письмо и конверт с лаконичным адресом:

«Верховному Главнокомандующему. Не могу воспользоваться присланным за мною самолетом. Разделяю судьбу моих солдат. Самолетом отправляются тяжело раненные офицеры. Генерал Сиборов».

Зуев долго рассматривал письмо и конверт. На них никакой пометки. Дошло ли письмо до адресата? Кажется, дошло. Конверт вскрыт. Кто мог бы, кроме адресата, таким резким движением разорвать конверт? Помимо того, на нем ни одного штемпеля. Значит, прибыло тем же самолетом, который вместо генерала доставил раненых. Теперь дата. И Зуев даже вздрогнул. Даты на письме и на листовке совпадали. Вот какой чести был удостоен герой! В один день сделали ему два почетных предложения. Но он выбрал третье!

«Да, честь, за которую платят жизнью!»

Историк тяжело задумался, словно стоял сейчас в почетном карауле.

— Нашли? — послышался тихий шепот.

Зуев поднял голову. Это была хранительница фондов, седая с моложавым лицом. Зуев не замечал, конечно, что она походила на сестру в детском садике, которая внимательно следит за стайкой детей. Только эти седоватые дети не шалили, не галдели. Бегали только их глаза да шелестели страницы. Да еще у нянюшки был халат не белый, а синий.

— Кое-что нашел. Но не то, что искал.

— А что искали? — спросила хранительница фондов.

— Письмо немецкого коммуниста, найденное в могиле генерала Сиборова.

— Трудная задача… но поищем.

Только через две недели поисков письмо немца было в дрожащей руке Зуева. В письме говорилось:

«Я, Гуго Боймлер из Гамбурга, ставший по заданию Эрнста Тельмана ефрейтором СС, понимаю, что в моих руках тайна, которую будут долго искать наши русские товарищи. Знаю также, что я не доживу до конца этой войны. Поэтому единственный выход для моей совести солдата — написать обо всем. Я думаю, мне удастся оставить это письмо в могиле. О нем не знает ни один человек на свете. Вернее, знает этот русский, которого расстреляют. Я вызвался исполнить это и оберст Шмидке дал команду. Не думаю, что мне удастся, но все же попытаюсь устроить ему побег. Но если не удастся, то я хотя бы помогу ему принять легкую смерть. Пусть никто не клянет меня за это. Этот человек еще раньше приговорил себя к ней… но для него не хватило патрона…»

В письме не все совпадало с рассказом капитана Иванова. Но главное — оба говорили почти одинаковыми словами. Да, последний патрон в личном оружии генерала, которое ему обещал сохранить сам Гитлер, был один на двоих. Факты, освещенные разными людьми, были налицо. Они как бы выстраивались шеренгой неотступно шагающих за своим командармом солдат, тяжелое предсмертное дыхание безвестных героев слышалось историку в тиши архива. И он начал мысленно восстанавливать картину.

Гитлер, конечно, пришел в бешенство. Взять скифа живьем! Во что бы то ни стало! Эта немаловажная задача и была возложена лично фюрером на блестящего и безжалостного молодого оберста — нового человека новой немецкой военной школы, которой и предстояло покорить весь мир. Фюрер потребовал во что бы то ни стало взять Сиборова живьем. «Это вполне можно понять с точки зрения военной психологии…» — подумал Зуев. Влюбленный в свою «божественную интуицию», Гитлер, очевидно, был уверен, что как только этого варвара доставят к нему, он лаской, угрозой, хитростью, пыткой, наконец, выманит, вырвет у него психологический секрет таинственной восточной стратегии. Он по его глазам прочтет, какую гениальную идею надо будет вложить в свои приказы этим олухам Браухичу, Гудериану. Надо только его поймать… пронзить взглядом — и все станет ясно.

Да, наверняка это было так! Не в деталях, но в основном.

Но на стороне Зуева было превосходство исследователя, судьи. Главное — не увлекаться. Быть беспристрастным, объективным.

Если бы фашистские офицеры, которым Гитлер поручил разгром и пленение Сиборова, знали уязвимые места генерала и промахи, о которых уже начинал догадываться Зуев, они, может быть, не придавали бы такого значения всей этой операции. Но в их воспаленной фантазии он вырастал в символ непобедимости. Не советского народа. Нет! До этой категории им так и не удалось подняться. И потому неколебимое боевое упорство небольшой группы, обреченной на явную гибель, все же вырастало в символ. Немецкими генералами владел уже не военный расчет, а инстинктивный азарт, в котором есть и злоба, и любопытство, и состязание, и подстегнутая всем этим недобрая тупая воля.

«А так ли?» — подумал Зуев. И он снова перечитал все архивные папки от начала до конца. Да, похоже, что именно так.

Тут мысленное восстановление всей трагической обстановки зашло в тупик. Зуев вспомнил следователя на площади у церквушки, минеров с их инструментами, напоминающими снасти рыбаков. Ему показалось, что он сейчас выглядит как тот следователь, который держал в руках череп и легонько выковыривал из него слипшуюся окоченевшую землю.

«Ну да. Но тот нашел, что искал. Пулю тульского пистолета Токарева. А я?» И Зуев уже в третий раз взял личное дело генерала. Стал вникать в его биографию. И ничего не нашел в ней. «Опять попал в тупик. Не та ли это пуля — для меня?.. — подумал Зуев. — И найду ли я ее когда-нибудь… Нет. Хватит на сегодня. Надо еще поискать и посоветоваться со знающими людьми. С полковником Коржем… И поконсультироваться со Швыдченкой. Мы с ним все больше насчет бычков да люпина. А о его боевом опыте как-то не говорили. А мужик определенно с головой. На войне ведь тоже многое продумал».

И Зуев, закончив необходимые выписки, попросил сделать точный перевод письма Гуго Боймлера и вернулся снова к сдаче кандидатского минимума.

В Москве Зуев пробыл более месяца, положенного ему как заочнику. Как-то раз он заговорил с Инной о женитьбе. Но она снова не поддержала этого разговора. Шутя объявила себя сторонницей свободной любви.