Николай Островский - Рожденные бурей Страница 7

– Это я для вас, чтобы не косились…

– А что тебе до меня? Смотрю я, чудной ты какой-то. Подъезжаешь ты будто не с той стороны. Давай бросим и ляжем спать.

В арестантскую прокрались сумерки. Утихал гул людских голосов за стенами. Слышно было, как по стеклам хлещет дождь…

– Я вас, товарищ Раевский, только теперь узнал, когда шапку сняли. Три дня думал, где я вас видел? Очень вы похожи на комиссара сводной интернациональной бригады. Только место вам здесь неподходящее и фамилия другая – того звали товарищ Хмурый. А приглядеться к вам – выходит одно и то же… Вот я и рассказал, чтобы не косились. Видите, не такие уж мы чужие.

Раевский усмехнулся в седые усы.

– Бывает же такое сходство! Только это сходство опасное, – могут вздернуть на перекладине ни за что ни про что…

Пшигодский положил руку на плечо Раевского.

– Можете быть уверены, товарищ Хмурый… извиняюсь, товарищ… то есть пане Раевский. Я не даром провел полгода в Красной Армии – кое-чему научился…

За стеной послышался грохот подходившего поезда. Снова гул людских голосов. Кто-то отпирал дверь. В коридоре – резкие выкрики команды. В арестантскую ввалилась толпа австрийских солдат всех родов оружия. Когда комната наполнилась ими до отказа, немецкие драгуны закрыли дверь. Сразу стало шумно и тесно. Солдаты размещались на нарах, на полу, на подоконнике, на ящике, заменявшем стол.

Бравый кавалерист с орденом Железного креста на груди подмигнул Пшигодскому:

– Тоже отступаешь, камрад? Ты что, погоны сам снял или тебе их этот обер-сукин сын пооборвал?

– Я – военнопленный. А вы что, ребята, домой? – невольно улыбаясь, спросил Пшигодский.

За кавалериста ответил крепыш с ефрейторскими нашивками.

– Да, в бессрочный отпуск.

Кругом засмеялись.

– Домой, карасей ловить.

– Жены ультиматум предъявили: если не вернемся, то получим отставку. Вот мы и торопимся.

Из угла кто-то недовольно буркнул:

– Видно, что поторопились. Говорил полковой совет – двинуться целым полком! Тогда бы от этих драгун только мокрое место осталось!

– Не унывай! Наши подоспеют – выручат.

– Когда плотину прорвет, дыру шапкой не заткнешь…

– Навоевались, хватит!

Совсем стемнело. Солдаты зажгли свечу, раскрыли сумки, принялись ужинать.

– Подсаживайтесь, камрады! Небось голодны? – пригласил Раевского и Пшигодского кавалерист, открывая ножом банку консервов.

Раевский поблагодарил. Пшигодский охотно согласился: он уже два дня не ел.

– Так ты из России, камрад? Ну, как там? Говорят, жизнь невозможная. Правда? – спросил его пожилой пехотинец.

– Кое-кому там действительно жарко – фабрикантам, помещикам и всем, кто при царе верхом ездил на таких, как мы с тобой. Их большевики прижали так, что они еле дышат. Ну, а рабочие и крестьянство, так те воюют. Сам знаешь, лезут на них со всех сторон, – забывая, где он находится, ответил Пшигодский.

– А это верно, что большевики у помещиков землю забрали и роздали крестьянам?

– А как ты думаешь, без этого пошел бы крестьянин воевать за Советскую власть?

– А верно, что над пленными большевики издеваются?

– Бабьи сказки! Офицерские выдумки. А про то, что у большевиков целые интернациональные бригады из пленных есть, вам не рассказывали?

– Говорили про изменников разных там… Нас этот обер тоже изменниками назвал.

– Как вы думаете, нам в Венгрии тоже землю дадут?

– Получишь… два метра глубины…

– То есть как не получу? А за что же я воевал?

– Скоро же ты воинский устав забыл! «За императора, за…»

– Ну, императора, положим, уже наскипидарили! – весело хмыкнул кавалерист, отправляя в рот солидную порцию хлеба.

Пшигодский не отставал от него и все время довольно улыбался, слушая солдатские разговоры. Когда банка опустела, Пшигодский вытер рукавом усы, поблагодарил кавалериста и, ни к кому, собственно, не обращаясь, спросил:

– А почему вы, камрады, без оружия домой едете? Так вас кучками жандармы всех переловят. Двинули бы несколько эшелонов вместе, без офицерья. Тут один камрад об этом говорил уже. Винтовка дома всегда пригодится, когда надо шевельнуть кого следует. А то вот…

Раевский незаметно потянул его за рукав.

– Немного полегче, по-польски шепнул он.

На рассвете их разбудила ружейная перестрелка. Все вскочили, тревожно переговариваясь.

– Что это? – спросил Пшигодский Раевского.

Тот недоумевающе пожал плечами. Минут через двадцать все выяснилось. В дверь, выбитую прикладами, втиснулось несколько солдат, и со всех сторон послышались радостные крики:

– А-а-а! Да ведь это наши – тридцать седьмого стрелкового!

Здоровенный артиллерист с тесаком на поясе загремел густым басом:

– Собирай ранцы, камрады! Быстро! Едем дальше. Мы этих драгунишек пощипали немножко. Чуть было не проехали мимо, да узнали, что вы здесь. Ну, ну, поторапливайтесь!

На городской площади они расстались. Пшигодский крепко сжал руку своего спутника.

– Всего доброго! Если я вам на что-нибудь пригожусь, то вы знаете, где меня найти. Всего доброго, пане Раевский!

Отойдя несколько шагов, он оглянулся и приветственно махнул рукой.

Раевский ответил кивком головы…

У знакомого входа в подвал Раевский остановился. Он чувствовал, что волнуется. Одиннадцать лет назад его вывели отсюда трое жандармов. Вот здесь, на ступеньках, стояла Ядвига, держа за ручонку Раймонда. Четвертый жандарм преграждал ей путь… Что с ними? Живы ли они? Как странно – нет решимости спуститься вниз и постучать в дверь.

Но вот она открылась. По ступенькам быстро поднимается девушка в простеньком вязаном жакете. Дверь вновь приоткрылась, выглянула детская головка.

– Тетя Сарра, конфетку принесешь?

– Конечно, мой рыженький, принесу!

Закрой дверь.

– Скажите, здесь живет Ядвига Раевская? – стараясь говорить спокойно, спросил Раевский.

Девушка остановилась.

– Раевская? Нет… То есть она жила здесь несколько лет назад. Теперь здесь живет сапожник Михельсон. А Раевские живут в Краковском переуке.

– Значит, она и ее сын живы?

– Ядвига Богдановна и Раймонд? Конечно, живы. А вы что, давно их не видели?

– Да, давно… Вы не скажете номер их дома?

– Если вы к ним, то идемте вместе. Я всегда по утрам захожу за Ядвигой Богдановной – мы с ней в одной мастерской работаем. Пойдемте…

Рядом с собой Раевский слышит стук каблучков. Он шел, не глядя на нее, но краем глаза уловил ее любопытный взгляд. Он запоминал людей сразу, а эта девушка, которую малыш назвал Саррой, запомнилась ярче других. Особенно огромные темные глаза, в которых выражение холодного безразличия мгновенно исчезло, как только она заговорила с малышом. Если бы она не была так молода (ей, наверное, не больше семнадцати), можно было бы подумать, что это мать карапуза.

Ему хотелось узнать о Ядвиге и сыне больше, чем она сказала, но привычная осторожность не позволяла расспрашивать. Хотя самое тяжелое свалилось с плеч – он знает, что они живы, но волнение от предстоящей встречи нарастало. Какой у него сын? Ведь мальчику сейчас восемнадцать лет.

Это уже настоящий мужчина… А Ядвига? А что, если у нее другой муж? Ведь прошло одиннадцать лет! Как это давно было! Невозможно снять с плеч тяжесть этих долгих лет, как не уйти от седины…

– Ну, вот мы и пришли!

Голос девушки мелодично певуч.

Он еще раз взглянул на нее. Серая, под цвет жакета, вязаная шапочка одета без кокетства. Правильный носик, решительная линия красивого рта.

Она улыбалась, смутно о чем-то догадываясь.

– А, Саррочка! Сейчас иду…

– Я не одна, Ядвига Богдановна, к вам гость. Добрый день, Раймонд!

Раевский почти касался головой потолка низкой крошечной комнаты. Единственное окошко выходило в стену какого-то сарая. Было темно и тесно.

Ядвига, надевавшая пальто, оглянулась.

Сигизмунд снял отяжелевшей рукой шапку и сказал тихо:

– Добрый день, Ядзя!

Несколько секунд Ядвига смотрела широко раскрытыми глазами.

– Зигмунд!..

Она рыдала, судорожно обняв его, словно боясь, что его опять отнимут у нее.

– Зачем же плакать, моя дорогая, зачем? Вот мы и опять вместе… Не надо, Ядзя… – уговаривал ее Раевский.

Раймонд не отрываясь смотрел на отца. Это о нем рассказывала ему мать длинными вечерами с глубокой нежностью и любовью. В своем воображении Раймонд создал прекрасный образ отца, мужественного, сильного, справедливого и честного.

В сердце мальчика вместе с любовью к отцу росла ненависть к тем, кто его преследовал, заковал в кандалы, сослал на каторгу.

Мальчик не мог ясно представить себе, что такое «каторга».

Он чувствовал только, что это что-то мрачное, безысходное. Мать говорила о далекой, где-то на краю света, стране – Сибири, где лютый холод, непроходимые леса или мертвые поля, покрытые снегом. На сотни километров кругом – ни единой живой души. И вот там, в этом мрачном краю, люди в кандалах глубоко в земле роют золото для царя. Их сторожат солдаты. Это и есть каторга. И там его отец.