Нотэ Лурье - История одной любви Страница 7

Провожая меня, Ехевед уже на ступеньках крылечка вспомнила, что сегодня должен приехать из района фотограф. Ведь он обещал, что будет в воскресенье. Ей очень хотелось со мной сфотографироваться. Лучше возле пожарной каланчи, где мы впервые встретились.

— В двенадцать часов я буду там. Приходи обязательно. Точно в двенадцать. Хорошо? — Она наклонилась ко мне, и ее глаза были в эту минуту глубокими и темными, как лесные озера.

Я отошел на несколько шагов и, обернувшись, помахал ей рукой. И тут мне показалось, что за ее спиной в окне появилось чье-то лицо. Я обернулся еще раз. Нет. Вероятно, только показалось.

До двенадцати я успел и немного поспать, и помочь моей хозяйке, и написать плакат. В условленное время я отправился к месту встречи с Ехевед. В ушах все еще стоял ее шепот: «Как бы я хотела, чтобы мы всегда были вместе…» Почему я не ответил ей тем же?! Не сказал всех слов, что сотни раз повторял, думая о ней. Сегодня… Сегодня я все-таки скажу. Только бы поскорей ее увидеть.

Вот и пожарная каланча. Я остановился, удивленный: привык, что Ехевед всегда меня ждала. Видно, почему-то сегодня задержалась. Долго ходил я по узкому деревянному тротуару, глядя по сторонам. Замечая вдали какую-нибудь девушку, торопливо шел навстречу и, убедившись, что это не Ехевед, возвращался к каланче. И ждал, ждал…

Быть может, мы не поняли друг друга? Фотограф, приезжая из района, почти все время находился возле парикмахерской. Вероятно, она ждет там. Я помчался вниз по улице. Но и возле парикмахерской Ехевед не было. Теперь я убеждал себя — мы разминулись. Пошел к почте, мимо магазина. Даже заглянул на рынок. Тут я увидел двух ее подружек и бодро прошел вдоль рядов. Люди еще не разошлись, и, как на всяком местечковом базаре, стоял шум и гам. Кукарекали петухи, крякали утки, кто-то ожесточенно торговался, кто-то расхваливал свой товар. Густо пахло спелыми яблоками, огурцами, укропом, дынями — все это продавалось с подвод, спозаранку прибывших из окрестных деревень и хуторов. На столах красовались изделия местных артелей и кустарей-одиночек: картузы с твердыми блестящими козырьками, лат и, кирзовые сапоги, ведра, глиняные горшки, хомуты, кастрюли, веники.

Я быстро обошел весь рынок, но и здесь Ехевед не было.

Вечером, сразу после генеральной репетиции, я поспешил к ней. В это время она обычно уже ждала меня на крылечке. Я представлял себе, как весело мы посмеемся, выяснив, почему произошло недоразумение и свидание не состоялось. Вероятно, она ждала в одном месте, а я в другом.

Свернув на ее улицу, я невольно приостановился. Из всех трех широко открытых окон ее дома падали на тротуар снопы яркого света. Из-за занавесок доносился веселый шум. Кто-то под аккомпанемент фортепьяно пел.

Видимо, в доме были гости. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть, кто там в угловой комнате играет на пианино. Быть может, она, Ехевед? Прислонился к дереву и стал ждать. Но вот смолкла музыка, а Ехевед не показывалась. Долго, долго стоял в тени старого клена. Она не вышла.

На следующий день я узнал, что Ехевед утренним поездом уехала в Ленинград.

Это известие меня ошеломило. Я не мог постичь, что же произошло. Почему так неожиданно, не сказав ни слова, не попрощавшись, она уехала. Разве не она первая прошептала: «Кроме тебя, мне никто не нужен…»? И еще: «Я хочу, чтоб мы всегда были вместе…»? И вдруг этот отъезд. Непонятный. Неожиданный…

А ведь она знала, что сегодня концерт, который я с такой любовью готовил.

Я чувствовал себя обиженным, оскорбленным. Никуда не хотелось идти, никого не хотелось видеть. Лежал на кровати, отвернувшись к стене, и все думал, думал об одном и том же… Что произошло?

Ребята пришли за мной, с воодушевлением сообщив, что в зале людей набралось столько, что яблоку негде упасть.

В клубе было празднично. Все нарядно одеты. В первых рядах я увидел подруг Ехевед. Если б и она была среди них…

Каждое выступление встречали с восторгом. Ни я, ни участники концерта не ожидали такой бурной реакции, таких аплодисментов. Да, это был настоящий праздник, и только для меня он был омрачен отсутствием той, о которой я непрестанно думал, готовясь к сегодняшнему дню.

После ее отъезда местечко для меня опустело. Те же улицы, те же дома, то же небо. И все — иное. По вечерам на гулянье собирались студенты и ее подруги, но не было прежнего веселья, потому что не было ее.

Изнывая от тоски, я места себе не находил. Узнав, что из сельскохозяйственного коллектива подвода идет в райцентр, я поехал на ней в больницу к Пине. Мне теперь необходимо было повидаться с ним, и уже от одной мысли, что я встречусь с другом, стало немного легче на душе. Но в больнице был объявлен карантин и к Пине меня не пустили.

Еще более подавленный я вернулся домой и, собравшись с духом, написал Ехевед длинное письмо. В него я вложил все, что было у меня на сердце: свою любовь и обиду, тоску и боль. Написал, что если это не секрет, то очень хотел бы знать, почему она так неожиданно уехала и как понимать то, что она даже не нашла нужным попрощаться. Просил, если она найдет время мне ответить, то пусть напишет на адрес Минского музыкального училища. В местечке, где мне суждено было с ней встретиться, я сегодня последний день. Завтра рано утром уеду.

Вечером я отправился в клуб попрощаться с комсомольцами. За лето я успел сдружиться и с этими хорошими, простыми парнями и девчатами. Прошлись несколько раз по главной улице, громко, во весь голос распевая песню, которую сами сочинили к концерту:

Мы дети полей и заводов,Прекрасной свободной земли…

Подруг Ехевед в этот вечер на гулянье не было.

Под утро со щемящей болью я покидал местечко.

Приехав в Минск, сразу же побежал на почту и отправил письмо в Ленинград. С этой минуты я с нетерпением стал ждать ответа. Студенты уже возвращались с каникул. Через неделю начались занятия, и в общежитии стало опять шумно и весело. А я старался подавить в себе тоску и обиду, твердо надеясь, что в своем письме Ехевед все объяснит.

Но время шло, а ответа не было. Лишь через месяц пришло коротенькое послание. Ехевед извинялась за то, что задержалась с письмецом, оправдываясь тем, что очень загружена учебой, и впредь не обещала вовремя отвечать. Я не представлял себе, что она может ответить так сдержанно, так холодно. Искал хоть одно теплое слово, хоть малейший намек на нежность — и не находил. Она не скучает, не тоскует, даже не просит меня написать, как идут занятия.

Я был потрясен и никак не мог понять, почему так изменилось ее отношение ко мне. Ведь не приснилась же мне та, последняя наша встреча, ее слова. И уже на другой день она не пришла на свидание, не попрощалась, и вот это письмо…

Мысли бередили мне душу. И все же я держал в руках ее письмо, и дорого оно мне было уже тем, что каждая буква была написана ею. Читал и перечитывал без конца и наконец пришел к выводу: я, я один виноват в том, что она так сухо ответила. Какое право я имел на упреки, тем более на иронию: «если это не секрет…»? Она дала мне столько радости, столько счастья, а я решил, что уже имею право возмущаться, укорять. Теперь надо извиниться. Я написал ей сердечное письмо, без всяких обид, просил, когда у нее будет настроение, черкнуть хоть несколько слов о себе: как идет учеба, что она читает, как проводит время и остается ли у нее когда-либо свободная минута, чтобы вспомнить те прекрасные летние вечера.

Отправив письмо, я снова с нетерпением каждый день ждал почты. Дни шли за днями, но ответа от нее все не было. Мне и в голову не приходило, что она вообще не напишет. Легче было думать: послание мое затерялось. Могли его просто ей не отдать. Мало ли что бывает.

Я тосковал, продолжал ей писать длинные пылкие письма, но не отправлял их. В зимние каникулы решил непременно на несколько дней съездить в местечко. Она, наверное, навестит родителей, вот тогда я с ней и повидаюсь. К встрече я начал готовиться заранее. Достал книги, о которых она мне говорила: «Неделю» Либединского, «Ташкент — город хлебный» Неверова, «Виринею» Сейфуллиной, стихи Есенина. Никогда я еще так много не читал, как в те дни. В свободное время занимался спортом, посещал лекции по астрономии. Готовился к свиданию с ней, как к серьезному экзамену.

И вот в тихий зимний вечер я снова приехал в местечко. По пути я узнал от возчика, что Пиню после больницы отправили в Крым. Берла Барбароша в местечке тоже нет. Где-то за Оршей он учится на сельскохозяйственных курсах. Зуся Суркис растратил крупную сумму государственных денег и сидит теперь в районной кутузке. В этот раз никто из студентов к своим родителям не приехал, кроме дочери Ицхока Певзнера — Ехевед. Она здесь. Уже с неделю. Радости моей не было предела.

Остановился я у своей старой хозяйки и сразу же отправился на главную улицу в надежде еще сегодня встретить Ехевед. Все вокруг занесено снегом: дома, крылечки, тротуары, заборы. Дул холодный ветер. Нигде ни души. Несколько раз я прошелся вверх и вниз по улице мимо почты, закрытого клуба, постоял возле пожарной каланчи, потом свернул на ее улицу — перебороть себя я был не в силах. Медленными, неуверенными шагами приближался к знакомому дому.