Харий Галинь - Повести писателей Латвии Страница 7

Дзидра тоже стояла поодаль и улыбалась. Где же видел я эту улыбку? Улыбку и глаза?

Но вспомнить я так и не смог, и оттого рассердился. Чего ей, в конце концов, от меня нужно?

Когда делили поле на участки, мы с ней оказались вместе, словно бы это само собой разумелось. Приехала картофелекопалка, началась работа. Первые борозды мы одолели легко, на краю поля сорняков всегда бывает больше, чем ботвы, а собирать почти нечего.

Но затем пришлось основательно поднажать, чтобы не задерживать машину. Ей и так приходилось немало простаивать в том углу поля, где собрались одни ребята.

Спину мне удавалось разогнуть, только когда я относил полные ведра, чтобы пересыпать картошку в ящики. Но, как я ни старался, а видел, что Дзидра успевает сделать раза в три-четыре больше моего. Не то чтобы я ленился, но работа как-то не заладилась, а Дзидра действовала, как машина. Раза два она даже без моей помощи убрала нашу делянку быстрее, чем две городские девицы по соседству — свою полосу. Чувствовалось, что такая работа ей привычна. И, между прочим, она работала молча, даже взглядом не упрекнув меня ни за мою нерасторопность, ни за перекуры правда, редкие. Наоборот, когда я однажды, поджидая копалку, закурил, а потом, не докурив, снова взялся было за картошку, она великодушно разрешила:

— Да кури, здесь и собирать-то нечего.

Только вчера я узнал, как ее зовут, а она держится со мной так, словно мы уже лет сто знакомы. И это смущало меня еще больше.

Зато шипение других девиц, обвинявших меня и всех прочих мужчин в беспросветной лени, меня просто злило, хотя порой вместе с тем даже и развлекало. Но все рты сразу позакрывались, когда Дзидра невозмутимо поинтересовалась:

— Чем же беспросветная лень хуже той, что с просветами? — и показала крикуньям на уже пройденные ими участки, где то тут, то там белели пропущенные картофелины. На нашей полосе — я в мыслях уже называл ее нашей — ничего подобного не было. У девиц даже дыхание сперло, как если бы они подавились горячей картошкой. Не знаю, какие проклятия обрушились бы на наши головы, если бы слова Дзидры не услышал преподаватель.

Он разогнул спину, окинул взглядом убранную часть и громко сказал:

— Нет, так работать не годится. Немедленно подберите!

Спорить с преподавателем никто не решился, и все, подхватив корзины, заново пошли уже убранным полем, а картофелекопалка в очередной раз остановилась, поджидая их.

— За такую работу нам заплатят, догонят и еще дадут, — уже спокойнее сказал преподаватель, подойдя поближе к Дзидре. — Чего доброго, с позором выгонят из колхоза.

Преподаватель работал вместе со студентами, хотя мог бы только приглядывать. Он собирал картофель в паре с девушкой, у которой не оказалось напарницы.

Тракторист пока что помалкивал, только усмехался всякий раз, когда ему приходилось останавливать машину. Он не орал, не ехидничал над городскими барышнями, только усмехался. Но когда девицы помчались подбирать пропущенную картошку, он перестал усмехаться, а просто-таки залился в тихом восторге, так что преподаватель даже покраснел, хотя как раз на его участке таких «незабудок» не было. Могло статься, что он из крестьян или, по крайней мере, привык к крестьянской работе, хотя убирать картофель, откровенно говоря, вовсе не мужское дело.

А тракториста, вернее всего, мутило с похмелья. Может быть, его и послали к студентам в наказание: ведь если платить ему станут по убранным центнерам, то ничего путного он тут не заработает.

Другие колхозники на картофельном поле еще не показывались, зато ящиков хватало. Они были раскиданы по всему полю, и их приходилось оттаскивать с борозд, где предстояло пройти картофелекопалке.

День протекал примерно так, как я и представлял. Серое небо источало сырость. Она впитывалась в одежду, и та с каждой бороздой становилась все тяжелее. Временами начинало моросить посильней, и девицы с визгом убегали, чтобы укрыться под несколькими росшими на краю поля березами и кленами, хотя с тех так и сыпались увесистые капли. Весь мир, казалось, пропитался влагой.

Когда дождик припустил в первый раз, мы с Дзидрой остались на поле вдвоем. Мне никуда не хотелось бежать, а только разогнуть спину и осмотреться. Дзидра молча пристроилась на краешке до половины наполненного картошкой ящика.

Места эти казались чужими, и все же было в них и что-то знакомое. Там, дальше, где поле спускалось к лугу, виднелся здоровенный серый валун. Я его вроде бы уже когда-то видел, может быть, даже присаживался на него, чтобы дать отдохнуть ногам и свернуть цигарку. Кустов на лугу тогда было куда меньше. Правда, это место и лугом-то не назовешь, просто закоулочек в излучине реки. С больших лугов кустарник изгонялся без жалости, там было где разгуляться косилке. А здесь и одному толковому косарю делать нечего.

Мимо вон того осевшего теперь домика под замшелой драночной крышей я в свое время определенно проходил, а может быть, и заглядывал; а вот новый хлев мне ничего не говорил, незнакомы были и маячившие вдалеке три многоэтажных дома под серыми шиферными кровлями. За деревьями никак не удавалось разобрать, сколько же в них этажей.

Когда дождь поддал в первый раз, на поле остались только мы с Дзидрой, а во второй к нам присоединился преподаватель и еще некоторые. С каждым разом убегало все меньше и меньше, зато кое-кто заныл насчет неизбежного воспаления легких, насморка, ревматизма, ишиаса.

Я осмелился крайне серьезно сообщить самой групоргше:

— Это всё детские болезни, а вот если прицепится люмбаго…

— Это еще что? — всполошилась она.

— Все тело покрывается даже не гусиной, а прямо-таки крокодиловой кожей, — не менее серьезно поддержала меня Дзидра. — Хоть сдирай ее на сумочки.

— Это факт! В гитлеровской Германии самое малое десять процентов сумочек под крокодиловую кожу было на самом деле сделано из кожи людей, тех людей, которых предварительно заражали люмбаго. Между прочим, люмбаго была восьмая из казней египетских, об этом и в библии есть.

Преподаватель усмехнулся, но заметил:

— Вот погибших в концлагерях лучше бы оставить в покое.

Значит, он сразу понял, что я сочиняю, но разоблачать не стал, руководствуясь, верно, принципом Марка Твена: безразлично, врать ли или говорить правду, лишь бы не было скучно; интересная выдумка лучше скучной истины.

А библию никто из этих младенцев не читал, иначе они знали бы, что казней египетских насчитывалось всего семь.

Чем чаще налетал дождь, тем угрюмее становились лица, тем больше картофеля белело на уже пройденном поле, тем прытче девушки бегали в кусты и тем чаще приходилось останавливаться хмуро усмехавшемуся трактористу. Но на нашем — Дзидрином и моем — участке ему не довелось задержаться ни разу. Золото, не девушка! Вкалывает, как машина, и ни слова лишнего не скажет — наверняка прямо читает мысли.

— Что это вы приумолкли, словно поссорились? — окликнула нас одна из сокурсниц.

— Упражняемся в телепатии, передаем мысли друг другу, — опередила меня Дзидра и поежилась. Что удивительного: в такую промозглую погоду ей приходилось больше стоять, чем работать.

Ни слова не говоря, я стащил с себя ватник, пиджак и джемпер. Джемпер я натянул на Дзидру, прямо поверх ватника. Она восприняла это как должное, не поблагодарила ни словом, ни взглядом, словно углубившись в несладкие, верно, и только ей одной ведомые мысли. Можно было даже подумать, что мои действия остались незамеченными ею, если бы на губах ее не возник отблеск улыбки.

Товарищи по группе не придумали ничего более остроумного, чем окрестить нас «молодой парочкой». Но мы и ухом не вели, не говоря уже о том, чтобы ответить хоть словечком.

Когда перед вечером колхозники приехали за наполненными ящиками, я подумал: хорошо, что они на тракторе, а не на лошади, потому что даже лошадь покраснела бы от обилия двусмысленностей, адресованных городским мамзелям и франтикам. Меня это не обижало, а другие пытались отбиваться, но смех от этого лишь усиливался: наработали мы сегодня и в самом деле меньше, чем кот наплакал и жук наделал.

Дзидра тем временем присела на уголок полупустого ящика и как бы вовсе отключилась от окружающего мира. Если бы не ее дыхание, можно было подумать, что она, окончательно закоченев, обратилась в сосульку.

Так, растягиваясь, как старый трос, медленно протащился первый день. Сколько таких еще было впереди? Но в Дижкаули все помчались так, словно их ожидало там райское блаженство.

— На обед возили, а теперь пешком, — прохныкала одна.

«Вызови такси», — хотелось мне сказать, но тело налилось такой усталостью, что языком пошевелить — и то было лень. Язык тяжело уперся в нёбо, и я только сплюнул.

— Вот если бы вы так работали, как домой спешите, — съязвил преподаватель. Но вскоре и он пустился вдогонку за своим стадом. Теперь рядом со мной осталась только Дзидра. Мне хотелось побыть наедине со своими мыслями, а Дзидра, я знал, будет молчать, как и раньше, как и весь день, и не помешает мне думать; думать и вспоминать.