Самуил Гордон - Избранное Страница 7

Дорога вела только к вокзалу, — значит, Алик тоже решил ехать в город, ехать оправдываться, защищаться? Раз так, он освобождает Бориса от взятого им на себя поручения. Чтобы больше об этом не думать, Борис попытался мысленно вернуться к незаконченному разговору с полковником. Возможно, что спор там сейчас продолжается с тем же упорством, что и прежде. Веньямин Захарьевич, как Борис успел сегодня заметить, не из тех, кто легко сдается, даже убедившись в своей неправоте.

На той стороне горизонта, где только что мерцали далекие редкие звезды, всплыла луна и стала выхватывать из ночной тьмы заблудившиеся неподалеку от дороги деревца, сложенные высокими штабелями дрова, беспорядочно набросанные груды кирпича, огороды с еще не выкопанным картофелем и рядами синевато-белых кочанов капусты. Дорога, темневшая между огородами, внезапно засветилась под луной, словно была вымощена сверкающими шлифованными камешками. В росистой траве, в раскрытых широких листах капусты отразилось мерцание далеких звезд. Но Алик ничего этого не замечал. Еще там, при входе в лесок, где услышал от Бориса то же, что вчера от Шевы, Алик перестал что-либо замечать. Он вдруг увидел себя в тускло освещенном троллейбусе, несущемся сквозь незастроенные пустыри в Мневники, куда Шева с матерью незадолго до того переехали на новую квартиру.

Шева сидела у запотевшего окна троллейбуса. Ее мягкая теплая рука с продолговатыми пальцами лежала в его руке, и оба, как всегда, когда были вместе, чувствовали себя счастливыми, и не столько от того, что молоды, что жизнь для них только начинается, сколько от мысли, что уже не нужно ни от кого скрываться, как три месяца назад, когда еще были школьниками. Теперь можно встречаться когда хочется, где хочется. Почти не проходило вечера, чтобы они не были вместе. Все еще продолжая видеть себя школьниками, оба не собирались задумываться над тем, почему так томительно долго тянется день, когда не удается свидеться, и почему все на свете так празднично, когда они вместе. Ни Алик, ни Шева не задумывались пока над тем, почему они часто подолгу ходят и молчат, когда хочется так много рассказать друг другу.

Вот сидят они рядом в тускло освещенном троллейбусе, молчат, как промолчали почти весь вечер в ложе Большого театра. Только в антракте Алик вдруг сказал:

— Завтра я тебя познакомлю с моими.

Он это сказал так, что Шева в первую минуту не поняла, к кому Алик обращается, и только теперь, сидя в троллейбусе, тихо и смущенно ему отвечала:

— Не нужно… В другой раз… Только не завтра, только не завтра… А то я завтра совсем не приду…

Легкая дрожь ее длинных пальцев в его руке, мечтательный взгляд темно-карих глаз под изогнутыми ресницами, тихий приглушенный голос, которым она это проговорила, выдавали, что завтрашний день пройдет у нее в подготовке к встрече с его родными, и как бы долго ни длился день, ей времени все равно не хватит. Думая теперь об этом, она повторила:

— Я завтра не приду. — И так как Алик не ответил, сказала еще тише: — Если хочешь, чтобы я пришла…

— Я должен сделать вид, что пригласил тебя как одноклассницу?.. Да? — и словно забыв, что они не одни, Алик опустил голову на ее плечо и пересохшими губами прикоснулся к чуть открытой шее Шевы.

Вдруг она выдернула руку, Алик, еще не успев расслышать, что Шева шепнула ему на ухо, увидел рослого парня в коротком клетчатом пальто и зеленой шляпе, стоявшего возле женщины средних лет. Женщина была так углублена в чтение книги, что не заметила, как этот элегантно одетый парень засунул руку в раскрытую сумочку, легко качавшуюся на ее руке. Алик отвернулся лицом к окну.

— Видел? — едва переведя дыхание, спрашивает Шева и чуть ли не до крови впивается острыми ногтями в его руку.

— Ш-ш-ш… Тише, — шепчет Алик почти сомкнутыми губами и ближе придвигается к ней.

— Ты видел? — громче повторяет Шева.

— Тише… Хочешь, чтобы…

— Пусти меня! — Шева стремительно срывается с места. Ее посиневшие губы напряжены, между ними узкой полоской сверкают белые зубы. Она отбрасывает от себя протянутую руку Алика и выкрикивает: — Пропусти меня!

— Ты никуда не пойдешь!

— Пропусти! Трус!

Стройная, гибкая, с поднятой головой, она уверенным шагом подходит к парню в клетчатом пальто. Глядя ему прямо в глаза и чеканя каждое слово, Шева произносит:

— Сию минуту, слышите, сию же минуту верните женщине все, что вы вынули из сумочки. Ясно?

В троллейбусе становится так тихо, что отчетливо слышно шуршание колес по асфальту.

— Я к вам обращаюсь, — повторяет Шева чуть громче и строже, — слышите?

— Мне жаль ваших дивных, прекрасных глаз, барышня, — слышит Алик приглушенный хриплый голос, — но раз вы сами их не цените, почему я должен их ценить? Они вам, видно, ни к чему… Так, что ли, барышня?

От негромкого крика Шевы, от поднимающегося в троллейбусе шума и толкотни у Алика непроизвольно закрываются глаза и голова уходит в плечи. Ему чудится, что все в троллейбусе смотрят теперь на него.

— Позор, позор! — кричит кто-то на задних сиденьях. — Троллейбус полон людей, и все испугались одного выродка.

— Ну да, — подхватил второй, — он же залез в карман к другому, не ко мне…

— Раз вы такой герой, почему не заступились?

— Один в поле не воин. Вот если бы все, дружно…

— Почему же вы в самом деле не устроили митинг, не поставили на голосование?

— Ничего умнее не могли придумать?

— Кто эта девушка?

— Видать, не из пугливых.

— А что она доказала своим героизмом? Получила ножом в бок… Чуть не лишилась глаз!

— А? — Алик словно пробуждается от сна.

Он только теперь замечает, что троллейбус стоит, парня в клетчатом пальто уже нет, а к переднему сиденью у выхода не подступиться. Все же он туда протискивается. Прислонив голову к окну, с полузакрытыми глазами, будто у нее уже недостало сил совсем сомкнуть их, лежит Шева. На сером шерстяном платье и светлой подкладке ее расстегнутого пальто в нескольких местах темнели пятна крови.

Алик тихо шепчет:

— Шева…

Шева широко раскрывает глаза и удивленно оглядывается, как бы пытаясь вспомнить, где она, что случилось, почему вокруг нее столпилось так много людей.

— Шева…

Алик нагибается и прикасается губами к ее похолодевшей, бессильно свисающей руке. Шева, отняв голову от окна, вскрикивает:

— Не смей ко мне подходить, трус!

У открытой двери троллейбуса Алик натыкается на людей в белых халатах. Он уступает им дорогу и тут же чувствует, что со всех сторон его толкают к выходу, как толкали, вероятно, несколькими минутами ранее к этому же выходу парня в зеленой шляпе, которого он, выйдя из троллейбуса, увидел сидящим в открытой коляске черного с широкой красной полосой милицейского мотоцикла. Алик старается пройти незамеченным, но сидящий в милицейской коляске, чудилось потом Алику, показывает на него рукой. Это могло означать: «Почему только меня? Почему вы и его не задерживаете?»

Когда из троллейбуса выходят санитары «скорой помощи» с Шевой на руках, Алик поднимает воротник своего пальто и отходит в сторону, но, услышав шум включенного мотора, одним прыжком пересекает полосы яркого света зажегшихся фар и стучится к шоферу в кабину:

— Из какой больницы?

Потом он всю ночь просидел у телефона и не переставал звонить в больницу.

— Дорогой товарищ, — отвечал ему оттуда заспанный девичий голос, — сколько же можно звонить? Я вам сказала, что при необходимости мы вам сразу дадим знать. Покуда нет никаких причин волноваться.

— Простите…

Но не проходило и получаса, как он снова звонил, и хотя дежурная просила не досаждать частыми звонками, вновь уверяя, что операция прошла удачно и нет оснований тревожиться, Алик все равно не переставал звонить.

На рассвете, когда еще видно было ночное облако, за которым скрылась луна, Алик уже был в больнице. Он слонялся под окнами красного пятиэтажного хирургического корпуса и при каждом скрипе наружной двери отходил в сторону, словно желая удостовериться, не присутствовал ли вышедший оттуда при вчерашнем происшествии в троллейбусе.

Стрелки сонных электрических часов на каменной арке приблизились к семи. Через два часа начнутся лекции, а после лекции за ним явится отцовская машина, чтобы отвезти на дачу. Почему отец так настаивал, чтобы его день рождения справляли на даче, Алик не мог понять. Неужели только потому, что Мара предложила снять на вечер, как теперь принято, зал в «Савойе» или «Гранд-отеле», неужели только из желания поступить ей наперекор? На отца это похоже. Единственное, чего Мара добилась у отца, было то, что ей одной доверил он разослать приглашения, и это означало — без ее разрешения Алик не имел права никого звать.