Евгений Марысаев - Голубые рельсы Страница 7

— А! И товарищ начальник здесь! Вот и хорошо.

— Здравствуйте! — крикнула та, которая была со шлангом.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Толька. — Проходите, присаживайтесь.

Гвалт поднялся невообразимый. Толька с удивлением оглядел девчат: что такое, мол, случилось? Иннокентий Кузьмич попросил, чтобы говорил кто-нибудь один, а то ничего невозможно понять. Толька, как бы невзначай, перешел к открытому окну.

— Там такая вонища, такая вонища! — кричала девушка со шлангом. — А хорька нам этот ненормальный Груздев подсунул, больше некому! Мы точно знаем, потому что он сегодня на работе его поймал!..

— Кого подсунул?.. — не понял начальник управления.

— Хорька! Такого вонючего!

Иннокентий Кузьмич как бы поперхнулся, потом сделал строгое лицо, глянул на Тольку:

— Ну, держи ответ, Груздев.

— Какая чепуха! Какая гнусная чепуха! — с возмущением сказал Толька. — Я развлекался в клубе после трудового дня, потом пришел сюда, чтобы продолжить свое образование. Хорек, очевидно, сам забрался к вам в вагончик, девчата! За действия этого несознательного зверя я, знаете, отвечать не могу.

— Из сотни вагончиков он почему-то только наш выбрал!.. Девочки, да что с ним разговаривать! Отлупим!..

Оттолкнув Иннокентия Кузьмича, девичья орава полезла на Тольку.

— Опомнитесь! Настоящий преступник где-то сидит и хихикает! — крикнул Толька и с необыкновенным проворством вылез в окно.

Гравий больно впился ему в ноги. Только теперь он обнаружил, что выскочил в одних носках. Скрываться бегством было невозможно, пришлось залезть под вагончик.

Но его никто не собирался преследовать.

— Убежал — значит, он! — послышалось сверху.

— Это не доказательство! — крикнул из-под вагончика Толька. — Чисто женская логика!

— У нас один такой на стройке, всех девушек терроризирует!

— Примите меры, Иннокентий Кузьмич!

Ноги сводила ледяная вода. Он вспомнил, что вся обувь стоит в тамбуре, и с великой осторожностью вылез из своего укрытия.

Дверь вагончика была распахнута, и в тамбур падал яркий квадрат света. Только он поставил на ступеньку ногу, в дверях появился начальник управления. Он не то сморщился, не то улыбнулся. Обернувшись, громко сказал:

— Хорошо, хорошо, девчата, я приму к Груздеву строжайшие меры! — И с этими словами захлопнул дверь, придавив ее спиною. — И вправду ведь отлупят… Беги!

— Так я ж босой…

— А!.. Тогда лезь на крышу. Да живее же! Обожди, подсажу…

IV

Из Москвы ехали уже несколько дней. За окном мелькала забайкальская тайга. Стволы мачтовых сосен, кедрачей и пихт при быстрой езде образовывали бесконечный, без просвета, бревенчатый бастион.

В штабном вагоне сутолока. Входят с делом и без дела. И все к Дмитрию Янакову:

— Командир, среди эстонцев есть неплохие плотники. Сколачивается бригада.

— Добро, Индрек. Подготовь список, покажи представителю управления… Кажется, стоящая идея, комиссар. — Дмитрий повернулся к Любе, комиссару. Она проверяла перед выпуском листок «Комсомольского прожектора». — Здесь же, в пути, сколотить бригады, чтобы не заниматься этим в Дивном. Как?

— Недурно. У тебя светлая голова в прямом и переносном смысле. Сейчас же набросаю текст и объявлю по радио.

— Командир, а я вальщиком в Закарпатье робил. И среди наших хлопцив вальщики есть: Павло Стукало, Иван Драч…

— Действуй, Богдан. На просеке работать будете.

К двум часам понемногу разошлись — обед. Провожая парней взглядом, Дмитрий сказал Любе:

— Ты не находишь, что форма у бойцов… как-то не продумана?

— Отчего же? — Люба удивленно оглядела свою форму защитного цвета, куртку и брюки, и такую же форму Дмитрия. — Не стесняет движения. Удобно, практично.

— Я не про то. Смахивает на полевую солдатскую хэбэ. Серенько, скучно. Может, розовый платок под воротник?

— Излишества, пустое. Мы, между прочим, те же солдаты, а БАМ — тот же фронт, только мирный.

— Не завидую твоему будущему мужу.

— Прекрати дурацкий разговор! Мы на БАМ едем работать.

— Нет, Любаша, нет. И работать, и любить будем, и веселиться будем. Не любила ты, видно, никого, поэтому так и говоришь. А придет время…

— Командир, хватит!

— Ага, злишься. Значит, в точку попал. Я ж тебя наскррозь вижу!

— Временами ты бываешь просто невыносим!

Серые Любины глазищи огромны, строги. Тонкое удлиненное лицо ее словно с иконы списано. Красавица дивчина, парни на нее глаза так и таращат. Но она полагает, что комиссар ударного отряда должен быть из кремня и стали, без единой слабинки. Даже свои роскошные цвета соломы волосы хотела отрезать и подвязать их красной косынкой. Дмитрий попросил ее не уродовать себя. Волосы Люба не отрезала, лишь перехватила их красной лентой.

Девушка очень неглупая, и энергии хоть отбавляй. Когда выбирали комиссара, ребята в один голос потребовали: Грановскую! Не зря, стало быть. Правда, часто рубит сплеча, — с людьми надо быть терпимей, тактичней…

— Ты обедать идешь? — спросила Люба.

— Нет, я позже. Ты ступай.

Дмитрий, пользуясь недолгим затишьем, набросал на листке бумаги план речи, с которой должен был выступить на митинге. Митингов во время пути было много, в каждом крупном городе, но в Дивном хотелось сказать особые слова, найти особые мысли.

За вагонным окном по-прежнему был плотный частокол тайги. Солнце садилось, и бесконечный сосновый частокол казался бронзовым. Грохот колес на стыках был монотонным и привычным, как тиканье настенных часов.

Оставив дела, Дмитрий невидящими глазами смотрел в окно. Ему опять вспомнилась Инга, его Инга, хотя он и не хотел вспоминать ее. Последний разговор был мучителен для него.

«Нет, нет, я не оставлю Москву даже временно, даже ради тебя, — говорила она. — Почему-то принято считать любовь москвича к Москве чем-то чуть ли не порочным: вот он не едет туда-то, потому что не может без Москвы. А я во всеуслышание заявляю: да, я не могу без Москвы. Без улицы Горького, Манежа, моей Третьяковки… Пятый год хожу по залам галереи, а насмотреться не могу. Холсты мне ночами снятся…»

Разговор происходил в дворике Третьяковки. Инга поглядывала то на часы, то на группу англичан, которых с минуты на минуту должна была вести по залам галереи.

Они помолчали. Потом Дмитрий сказал:

«В Дивном ты могла бы работать учительницей английского языка…»

«Представляю экзотику: я в резиновых сапогах и телогрейке, по колено в грязи пробираюсь в школу, похожую на сарай, а вечером возвращаюсь в нашу палатку и слушаю транзистор. Уволь, уволь, ради бога!»

«Школу в Дивном уже строят добротную, с центральным отоплением, а люди живут в вагончиках и коттеджах. Впервые в истории железнодорожного строительства решили обойтись без палаток».

«Не надо, Дима, — мягко сказала Инга. — Ты едешь, потому что тебе приказали ехать…»

«Мне никто не приказывал. Я должен ехать».

«А я, слава богу, никому ничего не должна».

«И мне?»

«Ну, пора. До вечера. Как всегда, на нашем месте?» — И, не дожидаясь ответа, заторопилась к своей группе, и Дмитрий услышал, как она сказала по-английски: «Леди и джентльмены, здравствуйте! Я ваш экскурсовод, меня зовут Ингой Александровной.

Сейчас мы совершим…»

Думает, что все вокруг создано только для нее, временами бывает вздорна и капризна, а вот поди ж ты, не смотрит Дмитрий на других. В отца, верно, однолюб…

За окном чуть стемнело, и Дмитрий увидел свое отражение в стекле. На него глядело не юное уже лицо с мелкой сеткой морщин на лбу, тяжелым подбородком, широким «боксерским» носом, с гривой редкостного цвета, почти белых волос. Инга называла Дмитрия «альбиносом» и находила, что он похож на негра, «только блондинистого и голубоглазого».

Дмитрий поворошил волосы, усмехнулся: «Смахиваю на хиппи. Состричь, что ли?.. Да черт с ними, не стоит». Мода, что поделать. В отряде каждый второй — такой «хиппи». Правда, ребята на пять, а то и на десять лет помоложе его.

Он усмехнулся капризам моды. На его памяти почем зря ругали «дудочки». Потом вдруг узкие брюки надели те, кто ругал их. Сейчас поругивают расклешенных и длинноволосых. Кто знает, не начнут ли через год-другой щеголять в брюках-клеш и старички, не отпустят ли и они гривы до плеч?

…А все началось совсем недавно, когда его, первого секретаря районного комитета партии Москвы, вызвали к начальству. Моложавый заведующий отделом минут пять говорил на отвлеченные темы, пожурил Дмитрия, что тот все еще не женат, похвастал: «А вот у меня уже четверо бегают» — и после паузы спросил:

— Ваше мнение о БАМе, Дмитрий Михайлович?

— Стройка важнейшая, не сравню, пожалуй, ни с Магниткой, ни с Днепрогэсом и даже с КамАЗом. Идее БАМа уже сто лет. Киркой и тачкой строить тогда, разумеется, не решились. Удивлен, что о БАМе говорят так мало. Ведь на Центральном участке уже уложены «серебряные» рельсы.