Иван Вазов - Повести и рассказы Страница 7

Странджа всем поставил угощение, в том числе несколько бутылок вина. Начался ужин. Говорили только о спектакле. Хвалили, критиковали, шутили, смеялись. Все были веселы. А веселей всех — Странджа. Он похвалил Македонского за храбрость, но отметил несколько сделанных им стратегических ошибок. Намекнул даже, что, если спектакль будут ставить снова, он, Странджа, желал бы играть роль гайдука Желю. На это Македонский поморщился.

Когда опустели котелки, блюда и непроданные в буфете, вернувшиеся в подвал бутылки, Македонский, пуще прежнего преисполненный уверенностью в своем превосходстве, крикнул:

— Ребята, предлагаю пойти к Штраусу — привезли пильзенское пиво.

— Идем! Я туда девять месяцев не заглядывал.

— Идем, идем… скорей — одна нога здесь, другая там!

— До свиданья, Странджа! Хочешь и ты пойти за компанию?

— Прощай, Странджа, спокойной ночи!

— Доброго вам веселья!

И вся дружина высыпала из корчмы.

Вскоре на улице грянула дружная громкая песня и мало-помалу затихла в темной ночной дали.

Наутро от сбора со спектакля не осталось ничего.

Султан Абдул-Азиз был спасен.

Прошло две недели. Македонский куда-то исчез, и о нем не было ни слуху ни духу. Брычков, ранее существовавший на своеобразно проявлявшуюся благотворительность Македонского, сразу остался без средств, обреченный на первостепенное и самое тяжкое из всех лишений — голод. Впервые после того, как он столь легкомысленно покинул отчий дом, почувствовал он все неприятные стороны своего нового пути, который казался таким интересным и заманчивым его молодому пылкому уму. Два-три дня он, как Хаджия и Попик, питался в долг у Странджи, но Странджа внезапно заболел и слег, так что Брычкову, Хаджии и Попику пришлось голодать. Погас в очаге огонь, на котором раньше весело булькала бобовая похлебка: миски, кувшины, чарки в беспорядке валялись немытые на лавках, и их уже покрыл толстый слой пыли. Мерзость запустения воцарилась в корчме, еще недавно столь многолюдной и шумной. Хаджия ушел, говоря, что хочет попросить денег у какого-то богача, но не вернулся. Должно быть, ничего не удалось добыть. Голодный Попик ждал его два дня в корчме, потом тоже ушел искать счастья. Остался один Брычков. Он решил ухаживать за больным Странджей. Не мог он бросить эту юнацкую душу, не то чтобы без средств — ведь средств у юноши не было, — но без нравственной поддержки. Странджа только надсадно кашлял и задыхался, но не хотел, да и не мог ничего есть. Отсутствие аппетита у больного, пожалуй, даже радовало Брычкова — стоически перенося голод, он был бы не в силах видеть, как голодает умирающий. А лицо Странджи и правда день ото дня становилось все более изможденным и покрывалось мертвенной бледностью; глаза его глубоко запали, стали совсем прозрачными и необыкновенно блестящими, а старые шрамы на щеках посинели, потом потемнели. Странджа, бывший все время в полном сознании, видел преданность Брычкова, и порой скудные слезы капали из его глаз. Он часто рассказывал что-нибудь юноше. Чаще всего про битвы на Стара-планине. Воспоминания об этих славных днях приносили ему некоторое облегчение. Сознавая, что жить ему осталось недолго, он вооружился гордым терпением и ждал смерть, как гостью. Горевал он только о том, что придется ему встретить ее здесь, в корчме, а не в бою. Иногда мысли его обращались к близким. Он вспоминал о родных, потом снова начинал говорить о своих давних приключениях. Брычков слушал его с благоговением. Он принимал, как священный завет, каждое слово, исходившее из бледных уст старого героя, который теперь уже говорил все реже и реже, а страдал все больше, так как болезнь безжалостно убивала его. Брычков не отходил от его ложа.

— Слушай, юнак, — сказал ему однажды Странджа, — спасибо тебе… спасибо… что не бросил меня. Вот теперь умру у болгарина на руках, и есть кому закрыть мне глаза… А это дорого, когда умираешь на чужой стороне. О родина!..

— Не волнуйся! — прошептал Брычков. — Успокойся, прошу тебя!

— Спасибо тебе, спасибо, брат! Я скоро уйду: не будет меня больше на свете.

— Но твое имя останется славным именем. Ты герой.

— Ах, Брычков!

— Ты счастлив хоть тем, что если умрешь, то умрешь с этими шрамами на лбу, с этими прекрасными воспоминаниями в сердце… Болгария никогда не забудет своих храбрых сыновей.

Странджа прослезился. Он протянул свои костлявые руки и крепко сжал пальцы Брычкова. Ему приятно было слышать слова утешения, когда его покидала надежда.

— Слушай, Брычков, — сказал он снова, бросая вокруг рассеянный взгляд, — не знаю, чем тебе отплатить! У меня ничего нет. Ничего, ничего нет… кроме глиняных мисок, а они ничего не стоят. Нечего мне тебе оставить на память.

— Ты оставишь мне свой пример.

— Да, вспомнил: есть у меня узелок на дне сундука. Давно он лежит там. В узелок этот я спрятал две драгоценные вещи. Пусть они будут дороги и тебе, Брычков! А где мои товарищи? Где Македонский? Где Хаджия? Ступай, юнак, приведи их, чтобы мне повидаться с ними перед смертью… Ах, сладко умереть за отечество!..

Брычков тихонько поднялся, открыл сундук и стал одну за другой вынимать все лежащие в нем вещи. Наконец он достал со дна узелок, в который было завернуто что-то мягкое. Юноша осторожно развязал платок и вынул какую-то бумагу, потом тряпку. Бумага оказалась листовкой, изданной в 1867 году Революционным комитетом. Тряпка была клоком от старого знамени; на ней остались только слова: «…или смерть!»

Драгоценные документы!

Брычков содрогнулся.

Странджа приподнялся и сказал:

— Дай, Брычков!

И, взяв в руки бумагу и клок знамени, поцеловал их. Потом проговорил слабым прерывающимся голосом:

— Прими их от меня! Не забывай Странджи! Отдай свою жизнь за Болгарию!

Он умер через два дня.

Брычков закрыл ему глаза. Он продал посуду и бутылки, чтобы уплатить за погребение. Один лишь он проводил Странджу до могилы.

Так угасали предтечи зари болгарского освобождения.

Брычков скитался по Браиле. Из прежних своих знакомых он отыскал только Хаджию. Хаджия ночевал в лачужке одного кирпичника. Он приютил и Брычкова. Днем Хаджия работал на пристани; вечером приходил и делился хлебом с товарищем. Но не всегда мог Хаджия получить работу, иначе говоря, хлеб. Зимой на пристани работы было очень мало. Тогда они голодали оба.

— Почему ты не напишешь отцу, чтобы он прислал тебе денег? — спросил, наконец, Хаджия юношу. — Что ж, так все и будешь голодать?

Брычков нахмурился.

— Отцу я не смею писать и не хочу его просить.

— Почему?

— Не могу.

— Почему не можешь? Ты же его сын.

— Стыдно мне.

Хаджия посмотрел на него удивленно.

— Стыдно тебе? А голодать лучше, что ли?

— Лучше… Я его бросил, не спросясь. А теперь написать: отец, дай мне денег! Нет! Не могу… Лучше с голоду умереть…

— Что же ты будешь делать?

— Возьмусь за работу, какая найдется.

— А в Свиштов не вернешься?

— Нельзя — я под подозрением, и турки меня в тюрьму посадят. Лучше уж тут, на свободе.

— Но ты не привык к такой жизни.

— Привыкну… Да и в конце концов может случиться что-нибудь… Я этого жду.

Хаджия вопросительно посмотрел на него.

Брычков покраснел и сказал:

— Если организуется новая чета, я отправлюсь с нею в Болгарию.

— Новая чета? Не верю.

— А я слышал об этом еще в Свиштове. Неужели ты думаешь, что мы больше не будем сражаться?

Хаджия призадумался.

— Если будет новая чета, я тоже в нее вступлю… Кто знает, может и составится. Говорят, что Панайот скоро приедет из Сербии. Может, за тем и приедет. Тогда по крайней мере будешь знать, за что умрешь; а эта жизнь — скотская жизнь, — добавил Хаджия и плюнул.

— Где Македонский?

— В Молдавии. Говорят, служит управляющим у какого-то помещика.

— А Попик?

— Попик живет у одного огородника; огородник взял его с условием, что весной Попик поможет ему сажать лук. Другие или работают, или голодают, как мы; не жизнь, а горе. Собачья жизнь. Лучше уж чета. Я еще берегу свое оружие. Не продал его.

Тут Брычков взглянул на него так, словно ему внезапно пришла в голову новая мысль.

— Слушай, какие же мы дураки! Столько дней голодаем, а не видим, что деньги у нас под носом.

Лицо у Хаджии просветлело.

— Где? — спросил он быстро.

Брычков показал на свой костюм.

— Видишь? Пиджак новенький, да и брюки еще хорошие… Я купил их перед тем, как уехать сюда; а часы-то? Получим за них не меньше пятидесяти франков.

Хаджия пришел в восторг.

— Браво! Ну и ослы мы были!.. То есть… я не смел тебе предложить… Идем, идем!

И, напевая песню «Не надо нам денег, богатства не надо», он бегом потащил Брычкова на грязный базар, где евреи покупали и продавали старье.