Александр Шевченко - Под звездами Страница 7

Одно из первых переживаний, какое Шпагин испытал на войне, была горечь поражения, бессильная ярость от сознания своей беспомощности перед врагом.

Каким же наивным он был в ту пору!.. Со своим взводом он часто ввязывался в рискованные стычки с немцами, чтобы поскорее остановить их казавшееся необъяснимым продвижение.

С тех пор Шпагин исходил тысячи километров по военным дорогам, в нем постепенно выработалось спокойное, деловое отношение к войне; она стала для него таким же ежедневным трудом, каким в мирные годы была сборка автомобилей на Ярославском автозаводе, разве только более тяжелым и опасным. Шпагин старался исполнять это новое дело как можно, лучше, добросовестнее, как раньше делал всякую работу, которую ему поручали. Он учился воевать уверенно, осмотрительно, стараясь перехитрить врага, нанести ему возможно более сильный и верный удар.

Пылаев с завистью и восхищением слушал разговор Шпагина и Полосухина. Он считал героями и необыкновенными людьми всех, кто побывал в бою: ведь они знали и пережили нечто, чего он не пережил и не знал. Это и сообщало им — казалось Пылаеву — какую-то особенную уверенность и спокойствие, словно они наперед знали все, что может произойти, и потому ничему не удивлялись и ничего не боялись.

— У вас всегда так тихо? — спросил Шпагин.

— Какое! Все время молотьба идет!

Полосухин развернул измятую и истертую карту, густо исчерченную синими и красными значками. С уважением смотрел Шпагин на старую боевую карту: он знал, что этими разноцветными линиями и значками запечатлены многие бои, победы, поражения.

Полосухин рассказал, как в первую военную зиму наши войска, продолжая наступление под Москвой, разрубили оборону немцев на части, прорвались в глубокий тыл немецким армиям группы «Центр», охватили несколько крупных вражеских группировок; как под контрударами противника некоторые наши соединения сами попали в окружение, партизанили, потом с боями пробивались к своим; как снова наступали, отступали, отбивая ожесточенные атаки немцев, пытавшихся взять реванш за разгром под Москвой и вновь прорваться к столице; как перемалывали фашистские дивизии, не давая вражескому командованию перебросить из-под Ржева силы на другие участки. Это была кровопролитная, ни на день не прекращающаяся война за каждую пядь земли. Многие деревни по нескольку раз переходили из рук в руки.

Ржевско-вяземский плацдарм глубоко вклинивался в нашу оборону — отсюда до Москвы было всего 120 километров, — и немецкое командование связывало с этим плацдармом далеко идущие расчеты: оно рассматривало Ржев как трамплин для прыжка на Москву.

На плацдарме немцы держали очень большие силы: целиком 9-ю и основные силы 4-й и одной танковой армий. Не жалея людей, ценой колоссальных потерь, исчисляемых многими десятками тысяч человек, гитлеровцы старались удержать Ржев в своих руках.

— Мы недавно им тут здорово дали, — говорил Полосухин. — Они погнали в атаку целый пехотный полк с танками — и ничего не смогли сделать: мы всех перед проволокой положили! Стает снег — увидишь, сколько их нарубили... Да еще высотку у них захватили! Теперь притихли, гады! Ну ладно, разговор разговором, — неожиданно заключил Полосухин. — Сейчас мы организуем что-нибудь! Эй, Филя! — он постучал кулаком в стену. — Там у меня хозчасть, — объяснил он. — Явись сюда!

Из соседней половины землянки появился тот самый рыжеволосый солдат, что колол дрова, и молча стал у порога.

— На пять персон, — подмигнул ему Полосухин, — понятно? А связного возьми в свой камбуз да угости так, чтобы он навек запомнил непромокаемую третью роту!

— Давно приготовлено. Прикажете нести? — спокойно спросил ординарец.

— Здорово же у тебя дело поставлено! — улыбнулся Шпагин.

— Порядок в танковых войсках! — с важностью произнес Полосухин и стал убирать со стола грязную посуду.

— Это почему же в танковых?

— А черт его знает! Поговорка такая. Видно, пехота не сумела придумать для себя поговорку — ума не хватило.

Полосухин принялся будить Манвелидзе, но тот упорно натягивал полушубок на голову и пинал Полосухина босыми ногами.

— Сейчас встанет, — кивнул Полосухин Шпагину и закричал: — Захар, вставай, письмо от Тамары пришло!

Манвелидзе привстал на кровати, помотал курчавой головой и, не открывая заспанных глаз, недовольно проговорил:

— Врешь — от нее больше не будет писем! Зачем разбудил? Сказал тебе: не буди, пока сам не встану!

У Мапвелидзе тоже были усы, — густые, коротко подстриженные, они, словно нарисованные, плотной черной полосой лежали на верхней губе.

— Чудак, наступление проспишь! — Полосухин взял его за плечо. — Погляди-ка, товарищи пришли передний край смотреть!

Манвелидзе открыл глаза, и сонливое выражение сразу исчезло с его сухого смуглого лица. Вскочил с постели, ухватил Хлудова за руки и стал трясти их, заглядывая ему в глаза:

— Скажи — он правду говорит?

Хлудов был явно смущен порывом Манвелидве.

— Да, видите, приехали... Говорят, в наступление пойдем... — неопределенно проговорил он.

— Как хорошо, замечательно! — продолжал трясти ему руки Манвелидзе. — Вот это молодцы ребята!..

— Какие мы молодцы — безусые, — улыбнулся Шпагин. — Вот вы — другое дело — бравые усачи!

— Да, мы в роте договорились, пока не двинемся отсюда, усы отращивать! — сказал Полосухин и потрогал свои усы. — Пусть растут на страх врагам!

Филя принес флягу водки и закуску. Полосухин и Манвелидзе радовались встрече с офицерами, как всегда радуются люди, долго живущие на одном месте, человеку, приехавшему издалека: этот человек всегда кажется особенным, не таким, как люди вокруг; кажется, что он и видел и знает много любопытного, интересного. Полосухин жадно расспрашивал, как идет жизнь в тылу, жаловался на отупляющую скуку обороны.

— Осточертела оборона! — подхватил Манвелидзе. — Одни болота да комары! Летом эти кровопийцы уснуть не дают, никуда от них не скроешься: и дымом выкуриваем, и щели заделываем — ничто не помогает! А жужжат так назойливо, будто сверлят тебе голову — з-з-з-з-з! Встанешь утром, поглядишь вокруг: все те же елки да березы да серое, скучное небо — такая тоска возьмет, хоть вешайся! Вот в Грузии у нас совсем другая природа! — мечтательно вздохнул Манвелидзе. — Море, товарищи, какое море в Гудауте!.. А вы когда-нибудь видели море? — неожиданно обратился он к Пылаеву. Тот смущенно признался, что не видел. Манвелидзе с сожалением посмотрел на него.

Полосухин, который был родом из Архангельской области, не находил ничего плохого в здешней природе.

— У нас тут и свой, северный виноград есть — клюква! — и встряхнул в жестяной банке мороженую клюкву, загремевшую, словно горох.

Шпагин стал торопить Полосухина и Манвелидзе в подразделения. Те готовы были просидеть за столом весь день и даже предлагали «провернуть» сначала «маленькую пулечку». Полосухин согласился идти, только взяв со Шпагина обещание зайти к ним на обратном пути сыграть в преферанс.

Выходя из землянки, Хлудов задержался, снял с полушубка ремень с блестящей офицерской пряжкой и засунул его в карман. «Так лучше будет, — решил он, — ведь немецкие снайперы охотятся за офицерами».

Сразу же за землянкой лес кончился, и тропка пошла редким молодым осинником.

— Тут бегом надо: немцы простреливают этот участок, — крикнул Полосухин и, наклонившись, быстро побежал вперед.

Тюить-тюить-тюить, — посвистывали пули, словно проносились невидимые птицы, резко хлопали, падая в снег, с треском рубили тонкие прутья кустарника.

Перебежав открытое место, все кубарем свалились в траншею.

Траншеи были сделаны в полный рост, в них можно было идти лишь слегка нагибаясь. В обороне траншея для солдата — родной дом. Здесь он воюет, спит, ест, мечтает долгими зимними ночами, здесь с ним его товарищи — его семья. За месяцы обороны траншеи обросли хозяйством и приобрели жилой вид. Всюду были устроены ниши, полочки для патронов, подбрустверные блиндажи, завешенные плащ-палатками, дно траншеи было устлано соломой.

У пулеметов стояли солдаты в грязных, прогоревших, изорванных полушубках. Давно не мытые, заросшие многодневной щетиной, докрасна обожженные морозом, лица солдат были суровы и неподвижны. Солдаты топали валенками, подшитыми толстым войлоком, и вопросительно оглядывали Шпагина и его спутников, одетых во все новое.

«Опять какая-нибудь проверка из дивизии, — думали они. — Теперь жди — прикажут углублять траншеи, рыть запасные, ложные и всякие другие позиции...»

Под этими взглядами Шпагин чувствовал неловкость оттого, что одет в чистый полушубок, что лицо его гладко выбрито, хотя знал, что через несколько дней и сам ничем не будет отличаться от этих солдат. Желая сгладить неприятное чувство, он нарочно громко спросил:

— Что это у тебя люди такие неприбранные, Полосухин?

— Тут не до мытья, у пулеметов некому стоять, — нахмурил брови Полосухин, а затем, подмигнув солдатам, насмешливо добавил: — А вообще-то они для маскировки не моются. Так, ребята?