Григорий Канович - Я смотрю на звезды Страница 7

— Что скажет?

Что-нибудь… про агитацию… Я, скажет, тоже люблю агитацию. И жалко, что ее не любит господин Айзенберг, полицмейстер Корсакас и какой-то в шляпе.

— А может, президент ее совсем не любит.

— Все равно выпустят.

— Дай бог, — светлеет Винцукас.

Белые полотенца трепыхаются на ветру, как паруса. Зловонный двор Капера плывет куда-то, словно корабль в книжке скорняка Лейзера. На том корабле, говорит Лейзер, какой-то Колумб открыл Америку.

— Делать ему нечего было, — говорит дядя Мотл-Златоуст. — Вот он и открыл ее.

У нас в местечке нет кораблей. Есть паром и лодки. Но разве на пароме откроешь Америку? Паромщик Эустахиюс мечтает открыть трактир. А лодки вечно стоят на приколе.

— Скоро ты там? — торопит Винцукаса прачка Мария, выглянувшая из подвала.

— Бегу, — отзывается Винцукас. — Пока.

— Э, — задерживаю его. — А все-таки что это за птица агитация?

— Сам ты птица, — огрызается Винцукас, спускаясь в подвал.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЛОВАХ

Почему, — размышляю я, — господь придумал разные слова? Почему он одним вложил в уста понятные, а другим — непонятные? Взять, например, слово «разбойник». Тут все понятно. Разбойник пропадает целыми днями у реки, не ходит в синагогу, клянчит пять центов на мороженое, дружит с Винцукасом, гоняет голубей, сует свой нос, куда не следует.

Бабушка сплошь состоит из понятных слов. Что бы она ни сказала, все понятно:

— Авремэле, вставай!

— Ложись!

— Сбегай!

— Почисть!

— Подмети!

— Выбрось!

— Выплюнь!

— Съешь!

— Подавись!

— Не шляйся!

— Не выводи меня из себя!

Есть у бабушки два-три непонятных слова. Первое — это «люблю».

— Я люблю тебя, разбойник, люблю, — приговаривает бабушка и щиплет меня за уши, бьет черпаком, не пускает к Винцукасу, тащит в синагогу.

— Я люблю тебя, негодник, люблю, — приговаривает бабушка и оставляет мне хвост от рыбы, кости от селедки, жижу от горохового супа.

— Я же люблю тебя, люблю!

Второе непонятное слово — это анцемит[4].

— Директор гимназии Олекас — анцемит!

— Полицмейстер Корсакас — анцемит.

— Бакалейщик Гайжаускас — анцемит.

— Винцукас — анцемит.

У деда только одно непонятное слово: «Ну».

Больше всего непонятных слов у дяди Мотла-Златоуста и все на «уция» и «ация»:

— Коституция!

— Революция!

— Экспотация!

— Нация!

И вот еще:

— Агитация!

МЕСТЕЧКОВЫЕ НОВОСТИ

Мои размышления о непонятных словах неожиданно прерывает бабушка. Уж, видимо, так заведено на свете, что спрятаться можно от кого угодно — от полицейского Гедрайтиса, от гимназиста Владаса, от отца и матери, но только не от бабушки.

Бабушка найдет тебя повсюду.

Ну что ей стоило пройти мимо? Мало ли кто в местечке проходит мимо меня: и сын господина Айзенберга, и дочь лавочника Зака, и племянник домовладельца Капера.

Дядя Мотл-Златоуст клянется, что они буржуи.

А почему бабушка не может быть буржуем?

— Тебе, — кудахчет она, — голуби и уклейки дороже синагоги.

Дороже!

Красиво поет кантор Шлейме, а с голубем ему не сравниться. Когда воркует голубь, у меня внутри все переворачивается, как будто я сам птица.

— Я пойду с тобой на вечернюю молитву, — обещаю.

— А на дневную?

— И на дневную… А деньги дашь?

— Дам. Нет, что я узнала, что я узнала! — всплескивает руками старушка. Ей не терпится поделиться со мной новостью.

Бабушка всегда приносит уйму новостей. Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что в газете скорняка Лейзера нет и половины того, что бабушка приносит из синагоги.

— Спросил бы хоть, что я узнала, — укоряет меня она.

— Белошвейка Менухе замуж вышла?

— Проснулся!

— У молочника Ария корова пала.

— Удивил!

— Казиса арестовали.

— Кого?

— Казиса. Брата Винцукаса.

— Что же ты молчал, разбойник. Рассказывай, за что?

— За агитацию.

— Не больше и не меньше?

— Не больше и не меньше.

— Ну, а дальше?

— Что дальше?

— Много этой агитации у него нашли?

— Много.

— И все золотом?

— Не знаю.

— Или серебром?

— Не знаю.

— Ты когда-нибудь, разбойник, научишься рассказывать толком? Такое дело, а от тебя ничего не добьешься!

— Бабушка! А про свою новость ты и забыла!

— Ах, да, — спохватывается старушка. — Гончар Пейсах сказал мне, а ему сказал жестянщик Хиле, а жестянщику Хиле сказал хромоногий Мейлах, а хромоногому Мейлаху сказала Песе-Фруме, что к нам придут русские.

— Русские?

— Со звездами на шапках.

— А что они будут делать?

— Охранять нас от Гитлера.

— А зачем у них звезды на шапках?

— Чтобы все видели.

Бабушка говорит еще что-то, но я не слушаю.

Меня совсем не интересуют цены на воловье мясо и женитьба парикмахера Шмуле.

Меня совсем не интересует больная печень казенного раввина.

Меня совсем не интересует пожар в Укмерге и погром в Шяуляй.

Я весь охвачен добрым предчувствием, ожиданием чего-то необыкновенного. Так бывает ранней весной, когда на речке ломается лед, когда набухают почки и прилетают птицы.

Я иду с бабушкой по местечку и гляжу на прохожих, вернее, на их шапки.

Как ни хороша фуражка полицейского Гедрайтиса, к ней звезду не приколешь.

Или ермолка казенного раввина. Самая крупная звезда поблекла бы на ней в два счета.

Зато как бы украсили звезды картуз каменщика Пранаса, шапку скорняка Лейзера, кепку Казиса!

И мне звезда пришлась бы к лицу. Я назвал бы ее Сириус или еще как-нибудь.

Я не променял бы ее ни на какие богатства: ни на пугач, ни на цветные карандаши, ни на бамбуковую удочку.

Я обязательно попрошу у русских звезду. И они мне не откажут, потому что у кого их много, тот должен быть щедрым!

— Скоро они придут, бабушка?

— Ты о ком?

— О звездах.

— О каких звездах?

— О русских.

— Скоро.

На сей раз бабушка удивительно скупа на слова.

О ценах на муку и масло, о смертях и женитьбах, о болезнях и пожарах она может стрекотать часами, а на другое у нее не хватает времени.

Что она знает о звездах?

Ничегошеньки!

Только в ее песнях живут звезды. Но живут они не одни, а вместе со слезами и бедными шишками.

«Звезды сияют всю ночь в небесах,горькие слезы стоят на глазах,бедная пташка рыдает навзрыд,бедная пташка горюет, горит…»

В песнях бабушки слез больше, чем звезд. И все пташки горюют, рыдают, горят. Нет ни одной, чтобы щебетала, свистела, чирикала!

Мне почему-то кажется, что русские придут под вечер, что первыми над местечком зажгутся их звезды, а потом уже те, которые так далеки, так далеки.

Самое обидное, если они придут ночью и я просплю.

Господи, сделай так, чтобы я потерял сон, сделай так, чтобы они пришли под вечер, сделай так, чтобы я встретил их первый, и я отблагодарю тебя: я пойду на дневную и вечернюю молитву и не возьму за это у бабушки ни цента.

Когда же придут русские?

МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Сегодня мой день рождения. Мне исполнилось десять лет.

— Что такое десять лет? — вздыхает дядя Мотл-Златоуст. — Два раза по пять… Ноги в царапинах… Крепкий сон… Неплохие отношения с полицией… Поздравляю тебя, Авремэле!

Он подходит ко мне, берет меня за руки, и мне приятна его ласка.

— В твои годы, душа моя, я уже был человеком. Реб Калман Мовшович, царствие ему небесное, взял меня в ученики. Привел на крышу и сказал: «Я сделаю из тебя трубочиста, если ты не упадешь, Мотэле. Не подкачай же. На нас смотрит весь мир!»

Дядя Мотл-Златоуст замолкает на минуту, дает мне щелчок и продолжает:

— Реб Калман Мовшович сдержал бы слово, но он упал и отбил легкие, без которых трубочист не трубочист, а последний чахоточник. Я остался один. Над головой — небо. По бокам — небо. А внизу он — Калман Мовшович. Ты когда-нибудь плакал на крыше?

— Нет.

— И не стоит, душа моя. Все равно никто тебя не услышит. Ни бог, ни дьявол.

Дядя Мотл-Златоуст поднимает на меня глаза, и я чувствую, что вот-вот зареву. В горле застревает какая-то противная шкварка. Пробую проглотить ее и не могу.

Бежать! Скорей бежать отсюда!

Словно разгадав мои мысли, дядя крепко прижимает меня к груди.

— Пусти, пусти! — кричу я. — Мне душно.

— Что с тобой, Авремэле?

С силой вырываюсь из объятий дяди и убегаю из дома. Пускай Мотл остается один… как тогда на крыше… Пускай.

Я не хочу, чтобы он рассказывал про трубочиста Калмана. Я не хочу, чтобы шкварка торчала в горле. Пойду к реке, лягу на берегу, закину голову к небу и крикну что есть сил: