Олесь Гончар - Микита Братусь Страница 7

— Кто тебя этому научил, хлопче? — спрашиваю. — Не твой ли крестный, товарищ Зюзь? Сей секунд забери со стола своего подкулачника, упрячь подальше и никому не показывай; дома с однополчанином разопьешь. Меня, товаришок, могарычить не надо. Я раздаю без этого, я только радуюсь и горжусь, когда ко мне идут за посадочным материалом. Всех наделю, за полцены раздавать буду — чтобы больше было у нас садов и дело наше получило всенародный размах… А если заведешь со временем свой собственный питомничек, то и тебе советую: не зажимайся в кулак, не отказывай никому, потому что дело наше святое; просить у тебя будет только честный энтузиаст, только тот, кто потом выхаживать, любить дерево будет… Равнодушный к тебе не придет.

Аполлон, спрятав бутылку, подсаживается ближе.

— А как насчет «Сталинского»?

— Что — как?

— Горняки наши «Сталинское» очень высоко ставят… Можно будет… разжиться?

— Обязательно. Во все края с радостью дам.

— Спасибо. Я уж буду начеку. Как только начнете — сразу примчусь.

— Ладно. Только по пути забежишь к нам в контору и оформишь разрешение… Такой уж порядок.

Мой коллега вдруг скисает.

— Непременно через контору? Знаете, я сегодня… уже был у товарища Мелешко и у товарища Зюзя.

— И что?

— Кое-что, говорят, отпустим, а что касается нового сорта… так еще рано, говорят. Не на той, мол, еще стадии, чтоб его всем отпускать. Самим для ремонта сада нужен.

«Так вот, — думаю, — почему ты заикаешься, товаришок, вот откуда твоя отчаянная бутылка! Горе научило: уже потолковал с Мелешко и с Зюзем!..»

Впрочем, сообщение Комашки не очень меня удивило. Я догадываюсь, чего они хотят… Встречаются еще в нашей садовнической практике экземпляры с консервативной наследственностью. Хотят и мое «Сталинское» законсервировать. Нет, хлопцы, поосторожнее, Микиту недаром зовут воинствующим: пробью рутину, ни перед кем пятиться не стану.

— Послезавтра, верно, начнем высаживать, — говорю Аполлону. — Ты не беспокойся: приезжай, все будет в порядке.

Выходим в сад.

— А ты, — спрашиваю, — рано встаешь или, может, восход солнца на подушке встречаешь?

— Подъем у меня с петухами.

— Гляди, товаришок, не поморозь свои черешни, заготовь уже сейчас дымовые кучи. В пору цветения заморозки опасны как раз при восходе солнца. Можно сказать, солнце само «примораживает».

— Как это?

— А так… Известно тебе, что заморозки страшны резкой сменой температуры: на рассвете прижмет заморозок, а тут тебе солнце. Цветок еще влажный, капля росы висит на нем, и сквозь эту каплю, как через увеличительное стекло, луч солнца наносит ожог. А дым рассекает луч. Вот и давай дым, окутай им сад на это время… Думаешь, мало бегал Микита, как очумелый, встречать восходы солнца на острове? Встанешь до света, выйдешь во двор: мороз! Зажжешь факел и что есть духу с факелом на остров, аж люди пугаются. Прибежишь, запыхавшись, как марафонец, подожжешь одну кучу, третью, десятую — и уже сад окутывается белой завесой… Теперь у меня те, которые помоложе, бегают, а тебе еще самому надо, товаришок!

— Буду бегать, Микита Иванович, у меня хватит духу… Я вот хотел еще спросить вас об окулировке. У нас окулируют обычно глазком на корневой шейке. А я хочу попробовать окулировать на метр выше, чтоб весь ствол был диким, морозостойким. Как вы думаете?

Удивляюсь; так просто, а мне самому в голову не приходило.

— Как думаю? Пробуй, за это никто тебя по лбу не стукнет! А еще, чего доброго, и выйдет…

Провожаю Комашку к центральной аллее, с этим парнем надо быть вежливым. Кто знает: может, действительно в будущем он оправдает свое звание садовника.

— Отчего это ваши девчата надо мной смеются?

— Не пасуй, товаришок: смех — не грех, от смеха человек умнеет.

Забавный хлопец, выйдет из него толк!

А с Мелешко Логвином Потаповичем я еще поговорю. Он мне давний друг. Бывает, сядем мы с ним в праздник и выпиваем до слез. Только это не мешает нам иногда так дискутировать, что оба вспотеем до росы на лысинах. Э-э, я вижу тебя насквозь, глубокоуважаемый Логвин Потапович! Знаю твое слабое место, знаю, что ты моей критики побаиваешься, хотя я никогда не принадлежал и не принадлежу к кадровым критиканам.

Есть еще у нас такие мельницы: есть у него что сказать или нет, а лезет на трибуну, только бы ему хоть немного похлопали в ладоши. Критиков этой масти я сам не переношу, называю их грушевыми клопами. В садах водится вредитель по названию грушевый клоп. Страшен он не сам по себе, а тем, что, ползая по листку, выделяет очень много экскрементов. Загаживает ими весь листок, закупоривает поры, и растение, усеянное грушевыми клопами, желтеет, чахнет, задыхается.

Был у нас как-то один — куда! В десять раз въедливее, чем товарищ Зюзь. Я его иначе и не классифицировал, как Клопикус Столярчукус Житомирский. Родом этот тип был из Житомирской области, из Полесья, оттуда, наверное, от коллективизации сбежал, а к нам присосался. Я тогда сад начинал закладывать, дни и ночи в тревогах, в беспокойстве, а Столярчук тем временем, как ворон надо мною — кар! кар! Как только собрание, так у него уже язык болтается. Умел он перед людьми позванивать пустопорожними фразами!

— Уважаемые товарищи граждане, разве ж это хорошо? Оставит нас Братусь без штанов, проглотит всех червоных запорожцев его непродуманный сад!..

И пошел, и пошел… Послушать его, так действительно выходит, что вознамерился Микита проглотить всю Кавуновку.

Столярчук даже заметку в районную газету обо мне нацарапал. Злонамеренно, мол, подрывает Микита Братусь экономику артели, а секретарь партячейки Карпо Лысогор, вместо того чтобы разоблачить вредительские прожекты, потакает Братусю. Не знаю, кто сидел в редакции, а только не разобрались и прямо бу-бух! — рубанули сплеча… Оришка моя в панику ударилась, да как раз Лысогор и Мелешко наведались.

— Обожди… — говорят ей. — Микита еще натворит нам чудес.

Потом, когда сад мой уже поднялся, когда стало богато родить, Столярчук, повернув флюгер по ветру, начал обхаживать меня, лезет в сад да все метит на сбор черешен.

Неохотно посылал я его в черешневый квартал, невыгодно было для артели: прожорливый оказался, как гусеница. Я уж просил пасечника:

— Кормите вы Столярчука медом, напихайте его доотвалу перед тем, как он идет в черешневый квартал… Вы же знаете, как ценятся наши черешни!

Думаете, помогло? Клопикус и меду нажрется, и для черешен место найдет. Сядет под деревом, зажмет в ногах полное ведро черешни и говорит, говорит (да все так складно), и тем временем на язык по ягоде — кидь, кидь! — и так, пока ногтями дна не царапнет. Утрется, встанет — и косточки возле него не найдешь (а мне ж косточки нужны!). И где оно в нем помещалось? Был бы человек как человек, а то ведь мизерное, червивое и в то же время такое прожорливое и на вранье неутомимое. Много он мне попортил крови… Приказал долго жить. Как-то, налакавшись самогона, заблудился ночью, забрел в болото и совсем на мелком месте утонул. Бесславный конец… Ползал человечек по земле, разъедали его пережитки, сам он старался разъедать других, а утонул в болоте — и никто его добрым словом не помянет.

Логвин Потапович хорошо изучил мой характер и мои принципы. Когда приближается отчетно-выборное собрание, Мелешко раскрывается мне навстречу, как медонос, сладкими посулами так и сыплет: и людей, мол, из садовой бригады на поле не буду брать, и ядоматериалы своевременно завезу, и с Аэрофлотом про опыление договорюсь, и самолично в мичуринский кружок ходить буду… Мелешко становится тогда первым другом науки.

Обещания принимаю, но на отчетном собрании, как на решающем, мой голос все-таки слышен. Хочется освежить человека! Кому же приятно, чтобы твой друг, один из упорнейших зачинателей артели, на двадцатом году председательствования вдруг вышел в тираж.

— Мы, — говорю, — хвалимся, что в нашем колхозе из девятисот производственных процессов в семи сотнях уже применяется механизация. Мы хвалимся, что большинство наших колхозников имеет по нескольку ценных квалификаций. Вся наша молодежь получила семилетнее и выше образование. Все это так, все это распрекрасно. Но давайте посмотрим, как мы, пожилые люди, можно сказать — основатели, поспеваем за молодежью? Все ли среди нас достаточно поворотливы, дальнозорки и быстроноги?

Как мы над собой работаем? Как наукой и культурой овладеваем? Не секрет, что кое у кого из нас вся домашняя библиотека начинается и кончается буквой «к»: корова, куры, кабаны. В лекторий ходим только на открытие да на закрытие, потому что всегда мы, видите ли, перегружены. А на колхозном радиоузле, вместо мичуринской пропаганды, что мы делаем? Все лето арбузы и фрукты горнякам продаем…

Понятно, я только к слову говорю «мы» — дело касается прежде всего товарища Мелешко. И он это хорошо понимает, будьте уверены. Как разойдусь, перестаю с ним в жмурки играть, обращаюсь прямо: