Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 70

И это Базанов! Если ему недоставало культуры, то что говорить об остальных? О Январеве, Гарышеве, Меткине, Валееве, Крепышеве — о том новом поколении институтских руководителей, которое так решительно заявило о себе в последнее время и о котором старик Романовский сказал как-то в сердцах: «воинствующая недокультура». Рыбочкин держал свою линию: «Хорошо рассуждать на сытый желудок». Виктора эта фраза приводила в бешенство.

— Грубо чувствуем. Примитивно мыслим. Забыли, что такое добро. Ведем себя, как дикари. Когда-нибудь за все это придется дорого заплатить. Уже платим. Знаете, кто мы? Рыбы, выброшенные на берег.

Как легко догадаться, это продолжение базановского монолога. Его категорический стиль периода войны с Френовским. Позже он не сказал бы так. Вообще в последнее время Базанов сделался молчалив, мягок, лоялен, точно поддерживал себя исключительно с помощью успокоительных средств. В черные времена он напоминал ретивого бычка, ловко отражающего удары и всегда готового к нападению, но когда жизнь отпустила его, даровала свободу, деньги, власть, он все чаще выглядел вялым, покорным, словно придушенным. Какая-то обесцвеченность появилась в лице и в глазах. Сорокалетний мужчина выглядел обессилевшим, измученным болезнями старцем, с трудом несущим бремя прожитых лет.

Иногда, по давней памяти, он вдруг взбрыкивал, говорил что-нибудь резкое, принимался ухаживать за женщинами, но это был уже не тот Базанов, совсем не тот. Микроинфаркт, связанные с ним осложнения, головокружения, обмороки, спутанность мыслей. Ему требовался основательный, длительный отдых. Один раз в году он ездил лечиться в санаторий — необходимая, но, видимо, недостаточная мера.

Когда 29-ю лабораторию М. Б. Френовского преобразовали в 21-ю лабораторию поисковых исследований, значительно увеличив ее за счет сокращения числа лабораторий в отделе с девяти до семи (Калабина и Вектурова проводили на пенсию под предлогом укрупнения подразделений), Базанов вместо радости испытал полную растерянность, будто ждал совсем иного. Будто затраченные усилия и конечные результаты столь не соответствовали друг другу, что он не мог даже уловить между ними реальной связи.

Сдавливавшее шею ярмо, к которому он долго, мучительно привыкал, сначала воспитало, а затем поддерживало в нем упорство и ненависть — главные источники силы той поры. Теперь ему некого было ненавидеть. Он пытался расслабиться и рухнул, не выдержал релаксации. Наверняка все его болезни были от этого.

Пример Базанова лишний раз подтверждает, что коренным образом менять свой образ жизни в сорок лет так же опасно, как в восемьдесят пять переселяться из одной части света в другую, как в любом возрасте стремительно погружаться на большую глубину, а потом резко всплывать на поверхность. Не выдерживают барабанные перепонки, вскипает кровь, наступает паралич, глухота, гибель.

Возможно, в сложившихся обстоятельствах имелся только один способ уцелеть, остаться сильным и уверенным в себе — это путь Френовского. Но не Виктора.

Я прокручиваю ленту времени лет на десять назад. Большой компанией мы являемся в его дом и застаем родителей — Елену Викторовну и Алексея Степановича, а также младшего брата Володю. День рождения, судя по всему, хотя Базанов тщательно конспирируется.

— Какой там повод! Не выдумывайте. Просто хорошая погода — вот и весь повод. Всегда приятно видеть старых друзей.

Наверно, и близким строго-настрого повелел: никаких упоминаний о дне рождения. Сама мысль, что люди в поисках подарка станут, высунув язык, носиться по магазинам или почувствуют себя неловко теперь, явившись с пустыми руками, была ему неприятна.

Все-таки постепенно прорывается, обнаруживается. Правда, по-прежнему никто не произносит нежелательных для Базанова слов, никто не поздравляет, но все чего-то желают.

Елена Викторовна — счастья:

— Тебе, сынок, твоей семье: Ларисе, Павлику.

Володя, как всегда, бесцветно:

— Старик! Будь здоров!

Алексей Степанович:

— Присоединяюсь. Мой отец, твой дед, говаривал, что счастлив может быть только тот, кто в своем деле первый.

Лариса:

— Желаю, Витенька, победить. Знаешь, что я имею в виду. — (Это знал не только Виктор, но и все сидящие за столом.) — Ты победишь, я верю.

Кто-то пропел:

— Чтоб со скорою побе-е-дой…

Кто-то, уже изрядно набравшись:

— Виктор — значит «победитель».

Игорь Рыбочкин, с присущим ему лаконизмом:

— Виктор Алексеевич!

Базанов:

— За нас!

Звон рюмок, несмолкающий шум голосов. Пили за победу, желали победы, ждали ее, и вот она наконец пришла. Явилась во всем своем блеске.

— Знаешь, Алик, иногда мне кажется, что я прожил не одну, а несколько жизней.

Насчет  н е с к о л ь к и х  жизней он явно преувеличивал. Всего две. Одну до победы, другую после. И обе лежали теперь передо мной на столе. Жизнь в фотографиях.

Не только его. Моя — тоже.

Фотографии разных людей — это и ты сам, отраженный в чьих-то глазах, улыбках, нахмуренных бровях, неестественных позах. Разные люди по-разному смотрят на тебя, нажимающего кнопку затвора. И потом в невидимом фокусе, в вынесенной за пределы фотографии точке сопересечений разнообразных взглядов различаешь собственное изображение, точно интерференционную картину, возникшую благодаря множеству световых наложений, или как подвешенный к дирижаблю портрет, вспыхивающий чудесным ночным видением в послевоенном праздничном небе, пронизанном острыми спицами прожекторов.

Придя ко мне за фотографиями, Павлик попросил помочь ему разобрать бумаги отца. Кажется, его мучила совесть.

— Я пытался сам, но есть записи, связанные с работой. Отец, очевидно, собирался что-то сделать и не успел.

— Хорошо, Павлик. Если чем-нибудь смогу помочь. Как Ирочка?

— Ужасно. Она так пережила. Не желает больше видеть меня. Говорит, что больше не любит.

— Возможно, ей только кажется.

— Нет, дядя Алик. Пакс не обманывает. Я вижу по глазам. Ведь я не настаивал. Мы думали, так лучше.

— Наверно, вы оба правы.

— Тогда почему?

— Успокойся, все уладится.

Он чуть не плакал. Господи, — подумал я, — неужели в наше время еще встречаются такие нежные, чувствительные дети?

— Извините. Мне не с кем поделиться. Я рассказал только вам.

— Алик, Павлик, ужинать! — донесся голос Светланы.

Гремели тарелки. Пахло жареным.

— Мне пора. Я не хочу есть.

— Пошли.

Мы вышли на кухню.

— А вот и мы.

— Давайте, давайте.

— Садись.

— Сюда, Павлик. Здесь Алик сидит.

— Стареем, — подмигнул я Базанову-младшему. — Свое место, своя чашка. Мы с Павликом, пожалуй, выпьем. За его поступление в университет.

Светлана открыла дверцу холодильника. Павлик покосился на ее живот, вскочил, почти с испугом, покраснел, засуетился, уступая место.

— Вот еще табуретка, — сказал я. — Ты что-то стал по-профессорски рассеян.

— Будущий профессор истории, — сказала Светлана.

Павлик вежливо оглядел нас. Я поставил ему большую рюмку, открыл бутылку и стал наливать.

— Хватит, — сказал он, едва водка плеснулась о дно.

— Ты что, совсем не пьешь?

Уже в дверях, прощаясь, я обещал позвонить, как только немного освобожусь, чтобы помочь разобрать бумаги отца. Потом замотался и позвонил только через три недели.

Жизнь удивительным образом продолжала сводить нас с Базановым. Я становился теперь не только интерпретатором его судьбы, духовником сына, но и хранителем личных бумаг, чем-то вроде биографа и душеприказчика. Ко мне приставал Ваня Брутян с просьбой помочь организовать Базановские чтения, терзали напористые корреспонденты газет, журналов и тихие авторы диссертаций.

Заметки, в которых, по словам Павлика, «ничего нельзя было понять», перемежались записями дневникового характера, сделанными Виктором в санатории. Неожиданным оказалось не столько это свободное чередование житейского с узкоспециальным, сколько сам факт ведения дневника. Базанов, записывающий свои санаторские впечатления, был так не похож на того Базанова, которого я знал, что если бы не почерк и не следы «термодинамической химии», удостоверявшие его авторство более надежно, чем любая подпись, мои сомнения обратились бы в непоколебимую уверенность: нет, это не Виктор — кто-то другой.

Павлик передал мне четыре ученические тетради в косую линейку, которые могли принадлежать кому угодно: аккуратисту, отличнику, тихому шизофренику — но уж никак не размашистому, рассеянному, безалаберному профессору. Я увидел чистые обложки, перевернул несколько глянцевых страниц с полями, отделенными тонкой розовой линией, заполненных ровными, мелкими строчками словно бы тщательно переписанного текста, и что-то больно стеснило грудь. Представил себе, как Базанов заходит в местный магазин, тянет руку к первым попавшимся на глаза тетрадям для второго класса. Ему просто в голову не пришло спросить другие. И потом, будто запряженная в повозку старая лошадь, покорно плетется по колее, соблюдая наклон букв, предписанный школьными правилами правописания.