Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана Страница 70

Мой парторг не был назначен. Это было видно по всему. Его избрали. Назначает власть, избирает народ. А народ никогда не ошибается, потому что он из своих недр избирает, где ему виднее, кто и чем наполнен. Он знает, что на должность парторга, например, нужны не только трудолюбивые руки и хороший ум, но главным образом — большое сердце, и в соответствии с этим избирает. Да, парторг — это, пожалуй, хорошо было у них придумано. Не говоря уж обо всем прочем, это его забота окружала меня все три дня, что я провел в их колхозе.

К ужину были приготовлены пирожки с рисом и куриный бульон, а на второе — жареная рыба. Напоследок я выпил два стакана чая с лимоном. Лимон хозяйка тут же сорвала с кустика, который рос у нее в горшке на окне. Она сказала, что лимоны вызревают у них в течение всего года то в одном горшке, то в другом. Пока я этому удивлялся, разглядывая на подоконниках молодые деревца лимона, она успела выйти во двор, где ее ждали незаконченные дела.

И опять я не успел с ней попрощаться. Но медлить было нельзя, и я отправился на пристань, торопясь на теплоход, идущий в десять часов вечера в город Горький, откуда поезд готовился доставить меня к моей женщине, изнывающей там, под Ленинградом, в томительной тоске по мне.

Проходя мимо двухэтажного здания библиотеки, я заметил, что свет горел не только в его верхних окнах, но и в нижних. Значит, и там что-то у них делалось в дополнение к тому, чем жил верхний этаж. Вход в нижний этаж был отдельный, с противоположной стороны дома. Как раз в этот момент мимо меня туда пробежали две девочки. И одна из них была в короткой синей юбке и белой блузке. Я узнал ее. Это была та самая, которая осудила мои финские сказки. Я даже не успел тогда ей как следует ответить, чтобы оставить последнее слово за собой. А надо было ответить. Не стоило давать ей повод зазнаваться с этих лет. Они пробежали мимо меня, пересекая улицу, и вошли в нижний этаж.

Я остановился. Время позволяло мне заглянуть на минутку туда, чтобы сказать напоследок этой девочке кое-что назидательное. Не раздумывая долго, я двинулся вслед за ними, поднялся на три ступеньки и, пройдя небольшую прихожую, очутился в большой светлой комнате. Одна электрическая лампочка горела под потолком в центре комнаты, а другая — над столом, который стоял в дальнем углу. Вокруг него сгрудились ребятишки, мальчики и девочки, и среди них трое или четверо были в синем с белым. Девочка, осудившая мои сказки, тоже успела прилепиться к остальным.

Неудобно было сразу отрывать ее от них, и я помедлил немного, осматриваясь вокруг. Эта комната походила на небольшой музей. В ней были собраны образцы разного рода злаков: пшеницы, ржи, овса, ячменя. Увязанные в длинные пучки, они красовались вдоль стен. Были здесь также пучки клевера, тимофеевки, вики, конопли и льна разных сортов. Были фотографии фруктов и ягод, были отдельные засушенные ветки и листья под стеклом.

Делая вид, что рассматриваю все это и читаю пояснения к образцам, я в то же время выбирал момент, чтобы заговорить с девочкой. Она перебирала рассыпанные по столу колосья и вместе с другими прислушивалась к тому, что говорил мальчик в коротких синих штанах и белой безрукавке. Похоже, что он был главным в этой компании. Он сказал:

— Селитра сама по себе — тоже не спасение. Урожайность-то она повышает, но стоит чуть лишнее сыпануть — и дело испорчено. Клейкость в почве получается. К селитре обязательно навоз нужен или торф.

Кто-то из мальчиков подсказал:

— Мы же добавляли. Помнишь?

Он ответил.

— Мало добавляли. Вот здесь у меня колосья с кряжинских полей и веткинских. Видите, какая разница? Я подсчитал: в каждом кряжинском колосе в среднем на десять-пятнадцать зерен больше, чем в веткинском. А все потому, что на кряжинские поля в прошлом году торф навезли. А мы этого не учли на своем участке.

Тут опять кто-то вставил:

— Не обязательно торф, если есть навоз.

Он возразил:

— Но его нет. А то, что мы внесли, — это капля.

Одна из девочек сказала со вздохом:

— Сколько его пропадает зря на коровьих стоянках дневных!

Старший мальчик продолжал:

— А вот кривулинская рожь. Колос неплох, а солома — видите? Слабоватая. Случись посильнее ливень или град — и полегло все.

Кто-то сказал:

— Это они несортными семенами засеяли.

Он пожал плечами:

— Мы не знаем. А о своих наблюдениях доложим агроному. Пусть примет меры, чтобы и веткинские поля получили торф.

— И нам заодно подбросят.

— Правильно. На это мы и рассчитываем. А то некрасиво получается: имеем опытно-показательное поле, а результаты на нем хуже веткинских.

Тут моя девочка воспользовалась небольшой заминкой в разговоре и сказала:

— А мы с Клавой два колоса ветвистой ржи нашли.

Все заинтересовались:

— Ветвистой ржи? Любопытно! Где ж это?

— Пока секрет. Вот дождемся, чтобы вызрели, и в августе на своем участке высеем.

— Молодцы девчата. А колосья-те хоть крупные? По многу ли в них зерен?

— В одном сто девять, а в другом девяносто семь.

— Интересно. Только вы не прозевайте срезать вовремя.

— Нет. Мы уже бригадира предупредили.

— А может, это просто так… игра природы?

— Кто знает! А все же попробовать стоит.

— Обязательно высеем!

— А в теплице как у вас дела, девочки?

— Приди и посмотри. Вы тут занялись своим турниром шахматным и про виноград забыли.

— Завтра придем.

Такой разговор вели они в этой комнате, сойдясь тут вместе: и те, кто имел отцов и матерей, и те, кого судьба их лишила. Все они одинаково легко произносили: «Наш урожай, наше поле, наша рожь».

Да, все было ясно мне теперь до конца относительно того, что касалось жизни их колхозов. Больше тут нечего было узнавать. Оставалось позаботиться о том, чтобы не опоздать на пристань. И, не пытаясь даже заговорить со своей строгой девочкой, я направился к двери. Но в это время она сама сказала кому-то вполголоса:

— Это тот самый дяденька, который нам позавчера сказки рассказывал.

Тогда и я обернулся, чтобы сказать ей:

— А это, кажется, та самая девочка, которая не любит сказки?

Но она возразила:

— Неправда! Я люблю сказки. Я даже сама их сочиняю.

— Вот как! Она их сама сочиняет. А не расскажет ли нам она одну из своих собственных сказок?

И другие ребятишки поддержали меня:

— Да, да, Лена, расскажи! Мы тоже послушаем!

И Лена рассказала:

— Была песчаная пустыня, где все было горячо от солнца, а ветер поднимал песчаные вихри. Девочка посадила желудь. Он был слабый, беззащитный. Она поливала его, чтобы он не засох. Она охраняла его, чтобы весной его не унесло потоками воды и чтобы летом ветер не унес с песком. Когда пробился росток, она защищала его от мороза, суховея, от солнца и от ливней. Он вырос под ее защитой и превратился в большой, могучий дуб. С ним больше уже ничего не могли поделать ни солнце, ни ветер, ни ливни. Чем сильнее они обрушивались на него, тем сильнее он становился. Он закалялся под их напором. Видя это, они перенесли свой гнев на девочку. Ее им легко было бы смять. Но она пошла и встала около своего дуба. И он защитил ее от солнца, от ветра и грозы. С тех пор они не расставались. Вот. Это я сама сочинила.

Я сказал:

— Молодец. Очень хорошая сказка. Только странно, что дуб вырос, а девочка осталась девочкой.

И другие ребятишки мигом подхватили это:

— И верно! Как же так! Дуб рос, а девочка нет. Эх ты! Недодумала!

Лена моя смутилась немного и задумалась. Потом махнула рукой и сказала:

— Ничего. Я другую сказку придумаю, еще получше.

Да, она придумает, конечно. Это настоящая девочка.

Могла бы и у меня в скором времени появиться такая. Смелая, быстроглазая, с аккуратно перевязанными лентой косичками. Почему бы нет? И, думая об этом, я заторопился к пристани. Но часы уже показывали двадцать минут одиннадцатого. Это означало, что теплоход ушел. Ребятишки стали расходиться по домам. Пришлось и мне вернуться на ночлег.

И, вытянувшись на своей постели под легким летним одеялом, я подумал, что вот и одиннадцатый день моего отпуска кончился, не приблизив меня к моей женщине. Сколько же это могло так продолжаться?

И еще о чем-то должен был я подумать, прежде чем заснуть. О чем бы таком обязан я был еще подумать? Ах, да! О знаках дружбы русских к финнам советовал мне Иван Петрович не забывать. Но какие могли тут быть знаки дружбы, если меня вот уже три дня подряд не пускали к пристани? Стоило мне туда направиться, как меня немедленно тянули в другую сторону. Даже малые дети состояли тут у них в общем заговоре.

И сверх всего, где-то там, в глубине их непонятной России, затаился тот страшный Иван. Он зорко просматривал все дороги, готовый выловить меня оттуда своей железной рукой. И удайся ему это сделать — не было бы мне тогда от него пощады. Только Юсси Мурто, может быть, сумел бы оказать мне какую-то защиту, будь он здесь. Но он маячил где-то там, в пределах далекого севера, занятый своими непонятными мыслями. О чем он так упорно думал все время? И, обратив угрюмый взгляд к Ивану, он словно бы готовился что-то важное ему сказать. А тот ждал, тоже готовый к разговору. Но слова и на этот раз почему-то долго не шли с языка Мурто. Я так и заснул, не дождавшись их.