Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя Страница 70

Шофер только усмехался; он ездил много по Татарии, и это ему не в новинку. Он пошел к машине и стал возиться в моторе.

Сережа повернулся к нему:

— Вот, смотри, опять эти проклятые желтые пятна. Всю красоту портят!

Шоферу наплевать сейчас на пятна; как всякий рабочий человек, он отдавался непосредственному чувству:

— Под мой кулак попался бы ваш Лукьянов. Я бы его встряхнул!

И снова, садясь в кабину, опросил:

— Значит, по вопросу комплексной телефонизации едете?

— Да.

— Так, для кандидатской, иль по желанию вы над этим вопросом работаете? И для денег, конечно.

Сережа повел плечом. Вот над этим он никогда не задумывался.

— Хорошо, что вы работаете не для себя. Не себялюбивая жилка, я понял.

Но Балашов забыл обо всем: казалось, сама ширь и радость распростерла перед ним свои крылья.

Лильку, дорогую Лильку бы сюда. Чтобы чувствовать, как под ее ногами хрустит снег, чтобы ощущать ее дыхание и чтобы иметь возможность хоть разок прикоснуться хотя бы до ее курточки с белой полоской на воротничке. Лилька, Лилька! Когда они ходили на лыжах в Казани, она всегда на остановках старалась прикрывать лицо варежкой, мол, от холодного ветра, а он дышал всей грудью, подставляя лицо обжигающему ветру, и смеялся над ней, над всеми ее женскими причудами. Эх, Лилька! Гордую, упрямую Лильку раздражали его насмешки, он знал это, и ему доставляло тогда удовольствие хоть немножко позлить ее. Хоть немножко. Потому что много нельзя. Лилька обидчива, обидчива до слез, и быть может, немножко эгоистична. У девчонок у всех это есть в какой-то степени. Он, Сережка, уверен. А в Лильке особенно. Она любит не уступать ему, Сережке, она любит сама язвить. Когда он однажды, съезжая с горы, упал, подняв вихрь искрящегося снега, она всю дорогу подкалывала потом: не можешь, а берешься! Сколько раз он в этот день пробовал ей доказать, что может, может… и, как назло, падал и падал. Тогда не на шутку он обиделся. Кто-то из товарищей даже упрекнул Лильку. Она хохотала: ну и пусть бесится, еще никто от этого не взбесился. А когда она летела через голову, сломав лыжу, он не подтрунивал над ней, не доводил до обиды. Слова Лильки обижали Сережу. «Бесхарактерный человек подобен сосульке», — думал он и давал себе слово в последний раз быть на лыжах с Лилькой. «Это — в последний раз!» Но его слова, видно, не те мужские слова, которыми наделены сильные. Значит, в соревновании насмешек побеждала она. Где-то он слышал, что вход в девичье сердце ты должен найти сам; он не нашел этого входа, а она в его сердце нашла. И каждое зимнее воскресенье он продолжал ходить с ней на лыжах. Он сам понимал, что это было каким-то противоречием в их отношениях.

Теперь все было позади, прошедшим… и смешным, похожим на детство. И ему хотелось снова мчаться по крутым склонам вместе с Лилькой, прокладывать лыжню за Казанкой вместе с Лилькой, подниматься в гору у Психиатрички… вместе с Лилькой.

И пусть она смеется; ему самому будет смешно над собой, если он упадет.

Красивая лыжня могла бы лечь и здесь, по этому удивительно белому насту… Лилька, Лилька!

23

Мягкие, почти голубые отсветы распространялись от окна по полу.

Профессор внимательно рассматривал Садыю, соотнося все с тем, что слышал о ней; она была среднего роста, не полная, но и не худая и, казалось, по-школьнически неусидчива; вздернутый носик, светлые раскосые глаза, от которых шли ниточки морщинок; широкое, округлое лицо, подвижное и выразительное, быстро меняло свои черты. Профессор много встречал людей, у которых лица безразличны, — маска, не более; здесь трудно было не отметить что-то характерное; даже неопытный человек мог спокойно по мимике читать ее мысли — она ничего не скрывала, не таила, она вся была открыта. Именно поэтому, вероятно, от нее веяло чистотой, благородством, высокой женской нравственностью. Она подкупала, ей можно было довериться со всей чистосердечностью, зная, что она не обманет, не будет юлить и не использует это потом; скромный красивый костюм как-то дополнял облик Садыи: простота, элегантность и никакой вычурности. Профессор был очень придирчив в этой области, так как сам любил одеться со вкусом.

Профессору нравилась та обстановка, в которой он докладывал; с годами становясь суховатым и желчным, он вдруг почувствовал, как оттаивает, как обретает новое ощущение жизни. В его голосе появились задор, молодость.

— Многие области комбинирования обладают как бы абсолютной эффективностью. Показатели экономические бесспорно лучше соответствующих показателей некомбинированных предприятий. — Густому профессорскому басу, казалось, в кабинете Садыи было тесно. — Вот получение серной кислоты из отходящих газов медеплавильных или никелевых заводов почти в два-три раза снижает удельные капитальные затраты на одну тонну серной кислоты; и понятно: отпадают затраты на серные рудники и обжиг сырья. — Профессор положил правую руку на край стола и игриво бил по зеленой обивке толстыми негнущимися пальцами. — Только при слабой концентрации серы в газах металлургических заводов получение кислоты становится менее эффективным.

— Скажите, а нефть?

— Садыя Абдурахмановна, вот цифры.

Вошла девушка-секретарь:

— Садыя Абдурахмановна, вас к прямому. Обком, Столяров.

— Извините, пожалуйста, Валерий…

— Кузьмич.

— Да… Я слушаю, Кирилл Степанович. Что? Не понимаю. Но…

В трубке глухой и далекий голос шутлив: «Жалоба… Что ж ты зажимаешь критику снизу, дала распоясаться уголовным элементам, воров поддерживаешь?»

— Тюлька? — Садыя долго вспоминала. — А, Тюлька? Казак Андрей Петров? Так и написано, что семиреченский казак Петров спелся с уголовниками?

Мембрана пищала: «Да-да… мастерят общие делишки, и вы заодно, в газете о них пишете… прославляете…»

— Ну, в газете, положим… А Балабанов теперь в обком уже пишет, понял, что в горкоме бесполезно. Ну что ж, давайте еще раз вернемся к этому пустому, на мой взгляд, делу, с одной стороны, и важному — с этической.

Садыя положила трубку.

— Оторвали, Валерий Кузьмич. Разрешите продолжить наш разговор, — сказала Садыя. — Конечно, ошибочно полагать, как это часто делается, что всякое комбинирование дает лучшее решение задач организации производства. Последнее выгодно лишь при известном масштабе предприятий, при относительно высоком уровне концентрации.

Разговор подходил к концу. «Эта женщина стоит на твердой почве, — подумал профессор, — и очень даже».

Садыя уезжала на стройку, к Лебедеву. Перед отъездом попросила соединить ее с хозотделом:

— Пожалуйста, устройте профессора. И дайте ему возможность работать. — И подала руку профессору. — Вы, Валерий Кузьмич, пожалуйста, позвоните.

— С удовольствием… С большим удовольствием.

Лебедев с утра ждал секретаря горкома. И вот она наконец приехала.

Дом готовился принять новоселов.

Садыя была придирчива, лазила с этажа на этаж, ходила по комнатам, довольная тем, что в общем-то было сделано все неплохо: «Справился Лебедев; всыпали, и справился. Вот что за люди: одним слова достаточно, других надо песочить, чтобы поняли, до печенки дошло».

Свежей краской пахли столы, полы.

Лебедев не отставал от секретаря. Высокий, худой, он заглядывал через ее плечо, ожидая указаний. Все хорошо шло, если бы не случился конфуз. Лебедеву обидно прямо стало. И надо же…

Кое-где в квартирах появились жены строителей, выбирая себе комнаты. В одну квартиру вошла и Садыя. Все ей понравилось здесь — и обои, и паркет, и на кухне есть все, чтобы облегчить труд женщины: мусоропровод, вода горячая и холодная, атмосферный холодильник.

В одной комнате она застала женщину небольшого роста, курносенькую и толстенькую. Та с любопытством встретила Садыю. А Садыя как раз потрогала ручку двери и сказала:

— А вот ручка плохо прикреплена. Надо переделать дверь-то.

— Хорошо, — сказал Лебедев, — сделаем, как надо. Мелочи у нас кое-какие остались.

Неизвестно, что взбрело в голову этой толстенькой; носик пуговкой задрожал, а глаза округлились:

— Нечего вам здесь, гражданочка, выбирать. Без вашей милости обошлись. Эта комната занята.

— Да вы не беспокойтесь, — улыбнулась Садыя, — если надо, комнату отделают лучше.

— Ишь, краля, идите сами в лучшую, а мне и здесь удовлетворительно. И ручку не трогайте. Она не ваша.

Говорливая попалась. Лебедев, вконец сконфуженный, не знал, что и сказать; рот открыт, как у дохлой рыбы… и ни слова. А у курносенькой, как из пожарного насоса: слова струей так и льются.

— Небось начальственная жинка. И двери ее не удовлетворяют. Иди к своему хахалю и скажи, чтоб он тебе другую квартиру нашел. За эту насмерть буду стоять.

Садыя все выслушала и засмеялась: