Пётр Вершигора - Дом родной Страница 71

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Плытников.

— Да так, — неопределенно ответил тот, тут же подумав, что трофей его должен уже, пожалуй, созревать. Если не убрали еще.

Но в район Зуев собрался не сразу. У него начался книжный запой. Он привез из Москвы два чемодана литературы и так увлекся, что даже три дня не выходил на работу, просиживал за книгами от зари до зари. Но на этот раз запой продолжался недолго.

«Прочел много, вычитал мало», — буркнул Зуев и ревностно взялся за служебные дела.

Однажды в военкомате к нему подошел его новый начальник, подполковник Новиков, и увидел на столе стопку книг, полученную по почте. Подполковник с некоторой долей зависти посмотрел на подчиненного:

— Учитесь? Учиться, вероятно, трудно?..

— Нет, не трудно. И очень интересно.

— Разрешите? — спросил военком, перебирая новую партию книг, присланных Инночкой Башкирцевой на военкомат. — Ого! Не только учебники, но и поэзия. «Фауст», Шиллер, Гейне, Чосер, Байрон… старик Ключевский. Да, глубоко пашете… — Военком взял томик Ключевского, из которого выглядывали, словно дамские бигуди, десятки разноцветных закладок, нарезанных из плаката.

— Ваш заместитель много работает над собой. Может быть, и мы войдем в историю потому, что сидели рядом с майором Зуевым, — ехидно блеснув глазами, сказал майор Гриднев.

Подполковник Новиков посмотрел на обоих. Зуев снисходительно молчал. От этого Гриднев полез на рожон:

— Куда нам, чиновникам, с учеными и поэтами равняться…

— Чиновники работают потому, что это их профессия, они обязаны работать. А знакомство с мыслями и жизнью философов и великих людей искусства — это не работа, не служба, это любовь к жизни, — тихо, без вызова ответил Зуев.

— А живут-то эти романтики с чего? Им ведь тоже зарабатывать надо… И немало надо… — задираясь, спросил Гриднев.

— Я не из тех, что примазались… Очевидно, зависть к таким и гложет вас.

Майор Гриднев, не приняв словесного боя, сразу ушел.

— А вы? Лично вы, товарищ майор? — как-то по-новому глядя на своего заместителя, спросил Новиков. И почти точно так же, как недавно полковник Корж, добавил: — Стихи пишете?

— Нет, никогда не писал и не собираюсь. А поэзию я очень люблю.

После этой беседы подполковник стал относиться к Зуеву с уважением, похожим на почтение. Часто, проходя по военкомату задолго до конца работы, он бросал как бы мимоходом: «Майор Зуев, на сегодня вы свободны».

Быть может, поэтому Гриднев еще больше невзлюбил Зуева. И однажды довел его до того, что тот нервно выскочил на лестницу и зашагал взад-вперед на площадке для курильщиков.

— Майор Зуев, зайдите ко мне! — крикнул Новиков из дверей своего кабинета. — Ну чего же ты морщишься, словно зуб мудрости у тебя заныл? — участливо спросил он у Зуева, прикрывая дверь. — Бездарность всегда мстительна и завистлива. А серые люди не могут простить другим их превосходства над собою. Так-то, брат. И к этому привыкать надо.

Зуев подумал, что действительно и среди военных появляются такие люди, у которых чужие раны болят больше, чем у тех, кто их получал, а чужие заслуги и чужая слава для них — чуть ли не личное оскорбление. Он сказал об этом Новикову. Тот быстро взглянул на майора и пожевал кончик гвардейского уса.

— Ты понимаешь, и я думал сходно, ну, в этом роде. Только не мог так ловко сформулировать. Как ты сказал? Чужие раны свербят больше, чем у нашего брата… Нет, это здорово!

В лице Новикова Зуев неожиданно приобрел друга и защитника. Они стали вместе уходить с работы — просто было по дороге. До этого Зуев сторонился начальника, опасаясь панибратства. Но и подполковник раньше не переступал границ товарищеских отношений к своему ближайшему сотруднику и заместителю. Некоторые поблажки по службе он стал делать, причем подчеркнуто, только потому, что Зуев заочно учился.

Когда Гриднев снова как-то заикнулся о том, что «хорошо, мол, Петру Карповичу, как дома устроился…» военком срезал его:

— Я имею указание облвоенкома полковника Коржа помогать всем, кто повышает свою квалификацию. Заочная учеба товарища Зуева санкционирована командованием. И требовать от него, чтобы он в свободное время бил ради вашего удовольствия баклуши, не намерен. Понятно?

Затем пригласил Зуева к себе:

— Ты, брат, не очень-то давай себя в обиду этим мещанам новой формации. Историю изучаешь? Ну, а как же военное дело?

— Я на офицерских занятиях регулярно бываю.

— Да я не об этом. Не об офицерской учебе речь. А как ты продумываешь боевой опыт, как историк, ну и… как философ? — и он тепло посмотрел на молодого майора.

Зуеву давно хотелось поговорить на эту тему по душам с человеком, равным ему по профессиональному кругозору.

— Война, ее самые страшные и разрушительные дела, — заговорил он горячо, — ее самые героические и самые великие свершения, по-моему, временны, эпизодичны… максимально спрессованы во времени. Это сконденсированное историческим конфликтом, высшее по нравственному и физическому напряжению состояние народа.

Новиков слушал его внимательно.

— …А настоящая, достойная народов жизнь на земле — это мир, труд, созидание, — продолжал Зуев. — Так же, как в жизни нормального человека важнее счастье, а не горе, любовь, а не ненависть… Так и для всего человечества важнее всего мир на земле.

— Не рановато ли? — спросил подполковник. — Голубки голубками, но и реактивную авиацию развивать надо. Говорят, наверху большой нагоняй был кое-кому по этой части.

— Слыхал… Для мира нужна крепкая оборона страны… Я ведь с философской точки зрения.

Новиков нахмурился. Зуев тоже, но по иной причине. Ему вспомнились суслик, бычки, Швыдченко и их философский разговор «с точки зрения эмпирического воловьего хвоста…» И он другими глазами посмотрел на Новикова. Тот вышел и сразу вернулся, держа в руках книжку в сереньком переплете. Это был сборник «Марксизм-ленинизм о войне и армии».

— Вот рекомендую… Почитайте.

Зуев знал эту книгу. Но из вежливости он взял ее и прибавил к своей стопке.

Заканчивая — немного суховато — этот начавшийся так душевно разговор, Новиков посоветовал:

— Ты, майор, нажимай сейчас на учебу. Я тебе время выкрою. А уж осенью не взыщи. Начнется запарка с допризывниками, работа с молодым народом. Тут уж придется на срок учебу из головы выбросить…

Зуев и сам понимал, что служба тогда не позволит заниматься самообразованием. Осень — самая горячая пора для военкоматов.

В этот же день Зуев встретил и Швыдченку. Федот Данилович, почему-то мучительно стесняясь, нес под мышкой домой паек, выданный ему в райкомовском буфете. Сверток был тщательно упакован и даже — особый знак внимания — перевязан бумажной веревочкой с вплетенными в нее цветными полосочками. Они-то больше всего и раздражали секретаря. «Подумают: черт те что за деликатесы, — а тут вобла и все такое…» Почти у поворота в свой переулок он столкнулся с Зуевым. Тот тоже торопился домой к обеду. Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Швыдченко цепко схватил Зуева за рукав и потащил без объяснений за собой, приговаривая:

— Наконец-то я тебя поймал. Добром не пойдешь — силой затащу… Обедать к нам. — И похвалился. — Вот сухой паек получил. Не упирайся, обидишь…

Зуев охотно повернул за Швыдченкой. Тот жил в одном из немногих капитально отремонтированных после войны домов. На громкий стук кулаком в дверь открыла девчушка лет одиннадцати и с криком «Папка пришел!» кинулась Швыдченке на шею. Этот крик подхватили еще два малыша, очевидно, близнецы. Они закопошились у его ног с веселым лепетом: «Папка! Папка!» Федот Данилович гордо и медленно вошел в коридор Там оба близнеца оседлали его пыльные сапоги, и он, волоча ноги, зашагал вместе со всадниками. И только в комнате, неожиданно ласковыми руками распихивая детские головенки, взглянул на гостя.

За столом, покрытым измазанной чернилами клеенкой, сидела пожилая, худощавая женщина. Она улыбнулась вошедшим. Швыдченко передал ей сверток, что-то на ходу буркнул, а потом, громко хлопнув в ладоши, скомандовал: «Обедать! Живо!» Дети дружно притащили к столу табуретки и чинно уселись, не сводя глаз с матери, которая бережно развязала бумажный шпагатик, сматывая его на руке. А Швыдченко повел Зуева показывать ему «географию» своей квартиры и мыть руки.

Обстановка швыдченковского жилья поразила Зуева обилием кроватей, и на его немой вопрос Швыдченко, сжав кулак, гордо потряс им над головой.

— Нас с жинкой — двое, — и он отогнул два пальца, — близнецы, — и разогнул еще два и, медленно расправляя мизинец, подвел его к кроватке с грудным ребенком. — А это послевоенного производства — наследник. И не думал и не гадал, что моя, после житья в эвакуации, на такие подвиги способна. Ведь в чем только душа держалась! А вот гляди, какой орел! Только мать после родов никак не оправится, вредны для ее истощенного организма еще и такие нагрузки. Но ничего, поправим. Вот картоху соберем, кое-какую живность завели. Да еще старшенькая, Галка, да меньшенькая, Саня, — всех семеро, выходит. Да старуха — восьмая.