Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1) Страница 72

Анохин сокрушенно вздохнул, пожал плечами, и они разошлись в разные стороны.

Ксения шла, думала обо всем, что ей сказал Иннокентий, и удивлялась тому, что спустя какие-то две-три минуты каждое его слово стало приобретать уже иной смысл и значение, чем в тот момент, когда она его слушала. Ей уже хотелось возражать ему, непримиримо спорить, а если потребуется, то и поссориться. Нет, она не должна соглашаться с тем, что противно ее совести и разуму! Только теперь она вспомнила, что он так и не ответил ей, как он относится к тому, что произошло в колхозе, считает он ее правой или нет.

Ксения месила тяжелый снег и продолжала мысленно отвечать Иннокентию. Когда она выбралась на окраину райгородка,  идти  стало немного легче.  Здесь ветер дул ровнее и слизывал с дороги весь снег до самой ледяной

корки, легко и мягко подталкивая в спину. «Нет, я завтра же поговорю с Иннокентием недвусмысленно, начистоту, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок! — решила Ксения.— Не может быть, чтобы он осторожничал потому, что не хочет расстаться с тем, чем его поманили,— большим повышением. Ведь это подло и низко! Неужели он думает ценой беспринципности заработать себе высокое положение? Или он считает, что идет на все ради меня? Тогда он ничего не понимает ни во мне, ни в том, что происходит в колхозе... Или я не разбираюсь в Анохине, так же как в свое время не разобралась в другом человеке, который наплевал мне в душу. Но больше я дурочкой не буду. Не буду!»

Белесая муть застилала даль, и вся степь, полная заунывного посвиста, сухого шороха снега, двигалась вперед, как огромная льдина, и словно несла ее вместе с собой.

К полудню вьюга стихла, и в Черемшанке наступила мягкая затаенная тишь. Стал слышен лай собак, скрип колодцев, далеко разносились голоса ребятишек, затеявших игру в снежки. Сквозь поредевшие облака изредка проглядывало солнце, и тогда все вокруг — опушенные ветви деревьев в палисадах, украшенный белыми наконечниками снега штакетник, столбы, надвинувшие косматые снежные папахи,— все вспыхивало и переливалось мириадами радужных искр.

Взяв у соседей лопату, Ксения стала расчищать снег от крыльца к дороге. Она раскраснелась, к рукам и ногам ее прилило тепло, и все, что недавно угнетало ее, не казалось сейчас таким беспросветным.

Любуясь легким как пух снежком, сверкавшим на солнце, она бросала лопату за лопатой, по пояс продвигаясь в снежной траншее. Она так увлеклась работой, что не заметила остановившуюся наискосок грузовую машину, и, только услышав голоса, выпрямилась.

Соскочив с подножки, к ней уже бежал Роман, и не успела Ксения опомниться, как он подхватил ее на руки и закружился на одном месте.

—   Пусти, Ромка! — с радостным испугом закричала она.— Очумел! Пусти!

Довольно посмеиваясь, брат опустил ее на снег, чуть оттолкнул от себя, вприщур оглядел зеленоватыми глазами.

—   Вполне на уровне! — сказал он, показывая в нагловатой улыбке белые зубы.

—   Ну, пошел молоть! — вспыхнув, проговорила Ксения.

—   С тобой уж и пошутить нельзя? Эх ты, коза принципиальная! Скорей бы кто тебе рога обломал, чтобы хоть родных не бодала.

Сбив на затылок кубанку с малиновым верхом, он ошалело, по-разбойному свистнул и, проваливаясь глубоко в сугроб, полез к дому. Полы его дубленого полушубка распахнулись, но он словно не замечал ничего.

- Здорово, старина! — сказал он и похлопал рукой по ребристому углу сруба.— Сколько мы с тобой не виделись, а? Всю сознательную жизнь!

—   Ромка! — сурово окликнул из машины отец.— А разгружать кто будет — чужой дядя?

—   Экий бесчувственный и вредный народ! — Брат протяжно вздохнул и нехотя вернулся к машине.

Из кабины, кряхтя, вылез дед Иван в старой косматой дохе, которой, наверное, было столько же лет, сколько, и самому деду, и черных валенках и рыжем облезлом малахае.

- Здравствуй, внученька! Спаси тебя Христос!

Он обнял Ксению, троекратно расцеловался с нею и, щуря не по-стариковски живые, насмешливые бусины глаз под навесом лохматых седых бровей, проговорил с притворным вздохом:

—   Нашему Роману все забава, все праздник! Патре-тик, вишь, его в газетке пропечатали, на всю область пошло, а может, и дальше. Вот он и раскукарекался, возгордился, спасу нет. А от работы у него головушка не разломится.

—   Не зуди, дед! — с веселым добродушием отвечал Роман, подмигивая сестре.— А сам-то небось рад-радешенек, что я его на старости лет прославил. Не поверишь, Ксюша, ту газету, где про нас писали, он до дыр засмотрел, спать и то с нею ложился.

—   Ладно тебе, пустобрех, смешки надо мной строить! Пробуксовав в сыпучем   снегу,   машина   несколькими рывками продвинулась ближе к дому, стала между покосившимися воротными столбами. Перекинув через борт кузова ногу, Корней нащупал подошвой сапога колесо, легко спрыгнул и неторопливо подошел к дочери.

—   Ну здравствуй, как ты тут? Васена еще разъезжает по деревням? — с угрюмой настороженностью, заглядывая ей в глаза, тихо спросил он и подставил для поцелуя щеку.— Мать просила привет тебе передать... Ну и Клавдия тоже...

—   Что ж вы не все сразу?

—   Обживемся, и они приедут, невелика тяга. Барахлишко кое-какое осталось, так его по крайности можно продать на толкучке, не тащить сюда.

Ксения не стала больше ни о чем расспрашивать отца, хотя чувствовала, что он чего-то не договаривает, и, в свою очередь, решила умолчать о своей беде. У него, наверное, и так не очень-то спокойно на душе.

—  Сорвались сыны, как цыгане бездомные!.. Такого звона наделали, беда! — проговорил Корней и, повернувшись к машине, сердито закричал: — А ты, Никодим, что, особого приглашения дожидаешься?

Ксения только сейчас заметила сутуло горбившегося в глубине кузова старшего брата. Неторопливо выпрямившись, он застенчиво улыбнулся сестре, но не стал слезать на землю, чтобы поздороваться, а поднял руку и приветливо помахал — не в его привычке было проявлять открыто родственные чувства.

Все в Никодиме было крупным, богатырским — и голова в густой шапке темных волос, и мощный, широкий разворот плеч, и огромные руки, которым он, казалось, не находил моста и держал полусогнутыми, па весу, у самой груди, и толстые ноги под стать могучему туловищу. Никодим постоянно мучился оттого, что не мог достать в магазине по своим размерам одежду и обувь, ему приходилось шить на заказ даже трусы и майки. Стоило ему пренебречь размером, натянуть на свой литой торс тесную рубашку да чуть повести, шевельнуть плечами, как она трещала по швам.

Но, несмотря на внешнюю неуклюжесть и неповоротливость, работал брат всегда с завидной легкостью, как бы играючи, и, за что бы он ни брался, все спорилось в его умелых и умных руках. Вот и сейчас Никодим принялся сбрасывать на снег сухие звонкие доски, и Ксения невольно залюбовалась — в движениях его не было ничего суетливого, все рассчитано, скупо и одновременно ловко и быстро. Лицо Никодима с маленьким носом, маленьким ртом, с мелкими чертами, как-то не вязавшимися с его крупной головой и богатырским ростом, похоже, но выражало сейчас ничего, кроме усталого безразличия. Но по резкой, стиснутой бровями складке на переносице Ксения догадалась, что брат чем-то озабочен и, может быть, даже огорчен. Сейчас к нему не подступишься, надо дождаться, когда он сам захочет поделиться своей тревогой, а иначе отмолчится, и дело с концом.

—  Погоди-ка, Никодим, бросать! — неожиданно остановил сына Корней, и все обернулись и посмотрели на отца.— Надо бы сперва дом поглядеть. Ромка, давай топор и клещи!

Сыновья молча согласились — крутой отцовский нраз им был хорошо известен, и теперь лишнее слово, сказанное поперек, могло привести к нежелательному исходу.

Прежде чем открыть дверь, отец присел на расчищенную от снега ступеньку покосившегося крыльца, свернул цигарку. Пальцы его с газетным клочком чуть дрожали, крупинки махорки сыпались на носок сапога, но он не подал и виду, что волнуется.

Закурив, он выдернул ржавые гвозди, отодрал три полусгнивших доски, вставил лезвие топора между косяком и дверью. Жалобно скрипнув, дверь легко подалась, и Корней, отбросив в сторону топор и клещи, первым шагнул в сумрак сеней. За ним, отстав на пять-шесть шагов, словно боясь помешать, тихо двинулись сыновья, Ксения и присмиревший почему-то дед Иван.

Видимо, каждый внутренне как-то готовился к этой минуте, каждый по-своему представлял, что он может увидеть здесь, в родном доме, но никто, наверное, не ожидал увидеть его таким разоренным, запущенным, с грудой кирпича на месте печки, с рассохшимися подоконниками, на которых белел снег, пыльными лохмотьями обоев, уцелевших только возле самого потолка.

— Вот люди! — не выдержав, первым заговорил Роман.— Перегородки и те утащили! Шарниры все сняли, шпингалеты содрали! Ох, дорого бы я дал, чтобы знать...