Владимир Личутин - Любостай Страница 74

И ест он нас поедом…

Чего хотим, куда стремимся?..

Через дорогу, часто оглядываясь, проковылял Яков Мизгирев. Сильно кренясь, почти доставая руками ступени крыльца, старик взобрался в обветшавший дом и плотно прикрыл за собою дверь. Улучил минуту и бежал из затвора, пока сноха-почтарка месит долгую дорогу. Весь испекся, истлел, старичище, но дух-то какой! – невольно завидуя, восхитился Бурнашов, и на душе его посветлело. Как та крыса на паперти, Мизгирь не хочет уступать своих владений, хоть все покосилось там и пошло прахом… Господи, да разве отдерешь Мизгиря от своего народа, коли он в доску свой: где гриб рожен, там и заморожен. Ему и прирастать не надо, притираться, вживаться, пускать корни, будь хоть тысячу раз больший наушник, соглядатай иль побродяжка и вор; однажды и для него придет день, когда мир отыщет сердечное слово и хоть через ругань, но примет Мизгирева в свое лоно.

Только палача, ката, заплечного мастера никогда бы не смог простить народ, принять в свою почву, на дедов погост. Он был как бы прокаженный, гнойной язвой меченный, на нем неистираемо горело клеймо прислужника дьяволу.

Может ли палачом стать больной, слабосильный, с надорванным зрением человек? Нынче – наверное… У больного более богатая фантазия, есть туманное мечтание всех уравнять. Зачем ему здоровье, верно? Не кнутом махать… Но прежде, три века назад – нет, нет… У того палача рожа должна была пылать как зарево, волосатые ручищи как весла, ноги – бревна, в загривке, в покатости плеч – воловье, тупое, с податливой ложбинкой для ярма. Лишь мясной, толстокожий человек записывается в палачи, ему радостно от кровавой работы вырывать ноздри, припечатывать огнем пятки, обрезать уши, с хрустом ломать суставы; да мало ли на свете придумано мук для ближнего брата своего?

Нет-нет… Я не знаю еще, каков был государь, но уже творю палача. А каков властитель, таков и подручник его, душегуб.

Днем с приокских лугов вернулись сеноставы. Далеко за борами, на запольках был слышен их песенный, разбродный воп. Нынче по жаре с сенами скоро управились, рано кончилась мужицкая давножданная таборная воля, о которой так мечталось в скучную зиму. От жен вдалеке, две недели сами по себе, без сурового бабьего надзора, мяса каждый день котел – ешь не хочу, сена машину загонят – вот и вино, хоть по самую завязку пей, сколько душа принимает. Кто и падает тут же в копнушку, не добравшись до лежбища; иные, сбившись у высокого костра, до полуночи горланят, не щадя глотки и почитая сумятицу криков за стройный глубокомысленный разговор (страсть как любят на Руси поговорить «за жизнь»), а после расползутся по брезентовым шалашам, больше смахивающим на норы, чтобы забыться во хмелю до бригадовой побудки.

Лишь Гришаня-хлопотун раностав, он как куличок. Он кашеварит на стану и после бригадира второе лицо («как полопаешь, так и поработаешь»). Спит, не раздевая сапог, подложив ржавый кулачок под морщинистую щеку, гулькает астматической грудью, и стоять возле него в такие минуты боязно: словно человек собрался помирать, но никак не может оборвать дыханье. Гришаня шутит: «Потому и не скидываю сапог, чтобы мыши гнездо не свили. Такое это вещество, скажу тебе, Лешка».

Табор застонет, закашляется, трудно приходя в себя, поползет из своих нор, а у Гришани уже булькает варево на огнище, он уже кашу едва проворачивает веселком, весь блеклый с утра, как палый осенний лист, и застоявшийся мерклый взгляд выдает едва живую, безмерно страдающую душу. Эх, человече, хочется воскликнуть, тебя уже в рогозку скрутило, жила к жиле приросла, а ты еще непонятно для чего испытываешь себя на крепость, словно бы получил на то задание. Чего ж ты насильно-то изгоняешь живую душу из изношенного тела, она-то почто должна страдать, сердешный!

Но ведь не воскликнешь, непонятно отчего запечатаны уста, ибо всякое слово упрека кажется кощунственным и лживым. Это как лекарство отнять у безнадежно больного, в которое он уверовал, ничего не предлагая взамен и лишая его последней отрады.

Бурнашов, сознайся, ты ехал сюда за паствою, ты думал раствориться в народе, слиться с ним; ты факелом стремился сюда, но свет его не достигает никого. Народ готов признать в тебе пастыря, а называет барином. Ты не учитель, не наставник, тебе не о чем говорить с человеком, оставшись наедине с ним, тебе скучно, у тебя уста засыхают, и лишь в толпе, забытый всеми, ты отдыхаешь, расслабляешься душою. Ты живешь в Спасе как соглядатай. Вот они, твои братья, вернулись едва живы; поди и скажи слово, прожги насквозь, чтобы устыдились и дали обет праведной жизни… Но я же не приказчик, не управитель, чтоб тащить распьянцовскую душу в съезжую избу да чтоб выходить там розгами, отделать, исписать. Пожурить и то едва ли имею право; что Слово, оно здесь бессильно, коли не можешь саму жизнь переменить. Слово лечит и мучает лишь трезвую, бодрую душу, а тут она спит, пребывая во спокое.

Бурнашов обвалился на калитку и наблюдал деревенскую картину. Тоска, обида и жалость боролись в нем, два резонера устроили ристалище в его душе, а меж тем на лице блуждала мягкая улыбка от комической уличной сценки.

Вчера косари завивали прощальную сенную бороду, хорошо напраздновались, как водится, да на свежий хмель, видно, еще добавили с утра на угоревшую голову – и вот прибыли мужики к своим благоверным пьяней вина. Едва постели, пожитки сгрузили, кто сползти не мог, того жена стаскивала и закатывала на телегу. Тут же двое завздорили, чего-то не поделили. Виктор Чернобесов зажал голову Петра Ионова промеж колен, занес кулак над старой лысиной, готовый раскроить напополам, и закричал визгливо, торжествующе: «Сейчас прикончу!» А Петр Ионов, стоя на коленях, покорно ответил: «Добивай, сынок, добивай скорее». – «Тогда не буду, живи, гад». Чернобесов выпустил мужика, сам тут же зашатался, упал на траву и уснул…

Знать, грозовая туча вершила с людьми дурное, напускала на них памороку, изводила сердце томлением; всяк в Спасе ожидал несчастья, словно бы весть о нем, грядущем, доставили по домам хмельные косари. Гроза и в ночь не разродилась, в усторонье метались беззвучные сполохи, вспарывая небо. Илья к своему празднику попадал беззвучно, замотав копыта коня тряпками: он собрался украдчивой сторожей попасть в село и тут неожиданно произвести сыск и расправу.

Лизанька вниз не спустилась, осталась спать в светелке. Бурнашов ночью хлопал по постели ладонью и, не находя жены, пугливо вскидывался, приходя в себя, а после шлепал босыми ногами по избе и часто пил. В резном княжеском креслице застоялась густая темь, она вылепилась в причудливую фигуру страшного человека, с нее можно было писать натуру.

Подумалось вдруг: надо менять деревню, эта изба не принесет мне радости, в этой избе скопилось слишком много чужих несчастий, а вокруг нее приступом бродит людская зависть…

Именно в эту ночь посетил деревню призрак. Призрак ли то был, кто знает, но позднее Спас эту странную историю перевел в забаву и досужую сплетню.

Под утро к Королишке прибежала Зиночка и давай стучать в окна. Кричит: «Королишка, ты посмотри я какая, я вся дрожу. Ты, Королишка, погляди, я голая, я совсем голая, на мне ниточки нет. Он меня истрепал, извозил, он меня… и побежал с фонарем. Он меня, как цветочек лазоревый, сорвал да на земельку кинул и всю истоптал. Он кровушку-то мою выпил, всю меня иссрамил. Догони его, Полюшка, христом-богом прошу. Догони злодея». – «Да кого догонять-то?.. Ты чего мелешь, дурочка?» – перепугалась Королишка, видя, как нагую женочонку трясет озноб. И старуху тоже взяла дрожь. Она принялась светить по сельцу фонариком, полосуя мрак вдоль и поперек, но что разглядишь из окна на ночной улице? «Ты расскажи толком-то?»

Королишка накинула халат, вышла на улицу.

Из путаного рассказа едва поняла она, что час тому какой-то мужик выставил окно, влез в избу, стащил Зиночку с печи, раздел и, тиская грудь, сказал: «У тебя, Зиночка, ничего за пазухой. Ты как вобла». И будто бы целовал, измочалил всю.

«Ты у нас за стражника, – причитала Зиночка. – Он меня, как цветочек лазоревый, стоптал… Он надо мной галился-то как. Ой-ой. Что только не делал. Беги, Полюшка, беги и догони. Ты у нас за стражника».

Королишка обняла бабенку за плечи, ввела в избу, как могла утешила, уложила на печь; Зиночка жалостно пристанывала, ойкала, причитала. Так и не сомкнула глаз.

Но при свете дня случилась с Зиночкой исключительная перемена: утром она ходила по Спасу и громко повторяла одно и то же, где сбивался народ, встревоженный случившимся, как имел ее кудрявый парень и всю целовал. Она рассказывала и хохотала, смаковала в подробностях, не стесняясь подростков, вившихся подле, рисовала ночные картины; что-то горделивое появилось в осанке худого тельца, посаженного на тонкие кривоватые ноги, свободно болтающиеся в резиновых сапожонках. И в ржавом личике прояснилось новое, что-то превосходное, будто Зиночку отметили ныне особой наградой, недоступной для других баб. Она уже забыла, как дрожала голая под окнами Королишки, она уже по-новому переживала то, что так нечаянно случилось. Ею насильно побаловались, а Зиночке как праздник ныне, особое торжество. И, слушая бабенку, Бурнашов подумал, стесняясь отчего-то глядеть в крохотное спекшееся личико, на которое вряд ли кто может позариться из здравых разумных людей: а не сон ли то был? Не посетило ли наваждение? Ведь и этому изношенному худенькому тельцу, небось, тоже мечталось, желалось любви?