Лев Правдин - Ответственность Страница 74

— Отдохни-ка ты в самом деле.

— Все как сговорились, уводят меня на покой.

— Неправда. Тебе просто сочувствуют.

— Ага. Как выпущенному из психиатрички. — Он отодвинулся от жены и с прежней силой и даже как бы угрожающе приказал: — Нет уж, ты мне скажи все, как есть. И тех сочувствующих я тоже заставлю высказаться.

— Хорошо! — Она выпрямилась, мгновенно утратив все домашнее, мягкое, и заговорила с той наигранной, официальной задушевностью, с какой привыкла разговаривать в школе с набедокурившими старшеклассниками. — Я дам тебе эти письма, но там ничего нового не найдешь. И я ни одной минуты не сомневалась в тебе и в целесообразности твоих действий. Ты был прав и тогда, когда действовал так, как требовала обстановка. И прав сейчас, что только выполнил свой долг, посылая Емельянову к немцам. И она выполнила свой долг, подчиняясь твоему приказу. И как будто не о чем говорить. И не в чем обвинять тебя. А мне кажется, что ты сам обвиняешь себя. В чем? Только в том, что ты не имел права этого делать, что ты нарушил приказ. Но ведь приказ имел какой-то смысл, пока существовал аэродром и пока была связь со штабом. Ты сам об этом сказал. А когда изменилась обстановка, тебе было предоставлено полное право самому принимать любые решения. Я правильно тебя поняла?

— В общем — да, — согласился Бакшин, подивившись, как верно его поняла жена и как точно и ясно она все это изложила. Он сразу даже и не заметил, что эти точность и ясность заслонили самое основное, и прежде всего то обстоятельство, что решение его было не продумано и что посылать Емельянову в немецкий тыл не было никакой необходимости. Кроме того, он, никому не доверяя, все представил так, будто она сама сбежала к врагу. И вот именно отсюда и пошли все непоправимые беды, погубившие и изломавшие жизни хороших людей. И теперь, когда он может хоть частично исправить свою ошибку, снять с Емельяновой тяжелое обвинение и тем самым помочь ее сыну выпрямиться, ему советуют отдохнуть, оценить обстановку, подумать. Как будто мало он отдыхал и продумывал! И при чем тут обстановка, если он хочет спасти тех, кого еще можно спасти?

У Натальи Николаевны и на этот счет было свое, очень правильное и вполне рациональное мнение:

— Ты сам подумай: она сейчас в лагере, в полной безопасности. Придет время, во всем разберутся и ее освободят.

— Откуда тебе это известно? — спросил он и узнал, что жена была у одного из тех, кому Бакшин только что звонил, и он все рассказал. Все, что можно, разумеется. Он же посоветовал пока ничего не делать — не такое сейчас время, как будто для восстановления истины нужно какое-то особое время.

— Человек тонет, а ему говорят: «Подожди, сейчас еще не время тебя спасать. Вот подойдет то подходящее время, и мы тебя спасем».

— Да? Это откуда? — словно прислушиваясь к каким-то посторонним шумам, спросила жена.

Он промолчал, потому что и сам не знал, откуда взялся этот образ. Сам-то он никогда не пользовался никакими литературными приемами.

Не обратив на это внимания, жена продолжала:

— Если ты сейчас подымешь это дело, то ничего хорошего не получится ни для тебя и ни для нее. И, кроме того, есть еще ее сын, а если он все узнает, то не примет от нас никакой помощи. А твой долг, твоя и моя обязанность — вывести его в люди. Поддержать, выучить. Вот о нем-то ты и подумай.

— Это тоже там тебе посоветовали?

— Это я тебе советую. — И, немного подумав, как бы сомневаясь в правильности своего совета, нехотя проговорила — А «там» мне прямо сказали, что твое заступничество ни к чему хорошему не приведет. Лучше тебе самому забыть на время обо всем, чтобы и другие забыли. Потом, когда придет время, тогда ты поможешь восстановить ее доброе имя и поймешь, как я была права.

Она всегда все учитывала и умела доказать. И еще она всегда точно знала, чего хочет, и считала также, что знает, чего хотят или, вернее, чего должны хотеть ее муж и сын. И ее сейчас совсем не устраивало его стремление помочь Емельяновой и тем самым навредить себе. Те друзья Бакшина, однокашники, с которыми Наталья Николаевна совещалась, так прямо и сказали: «Никому он не поможет, а себе навредит».

— Дай мне все письма, — потребовал Бакшин. — Много вы тут всякого наговорили. Надо самому разобраться, рассудить по совести.

Совесть? Наталья Николаевна слегка растерялась. Что это? Никогда они не говорили о совести, как здоровые люди не говорят и не думают о здоровье. Считалось, что не только все их поступки согласованы с совестью, но также и слова и, конечно, мысли. Ничего не согласного с совестью не может и не должно быть, а если уж человек заговорил об этом, то, значит, не все у него в порядке. Что? Ах, да, конечно, человек столько пережил, перенес сложнейшую операцию, столько потерял крови, сил, энергии. Все объяснив сама себе, Наталья Николаевна сразу успокоилась.

— Ну хорошо, — снисходительно, как ребенку, сказала она. — Я дам тебе эти письма.

Она принесла письма. Он взял их и подошел к своему столу. Уселся в кресло, включил лампу, как всегда, когда в прежние безмятежные времена приготовлялся к долгой и сложной работе. Наталья Николаевна тихо вышла, оставив дверь приоткрытой. Она сидела в своей комнате, прислушиваясь, что делается в кабинете. Шелестит бумага. Поскрипывает кресло. Щелкнула зажигалка, из кабинета потянуло табачным дымом. Так прошло полчаса. Потом мягко застучала палка, и послышались шаркающие шаги. Приглушенно протрещали диванные пружины, и все затихло. Прошло еще полчаса. Она совсем уж собралась заглянуть в кабинет, но тут услыхала мирное похрапывание, такое знакомое, успокаивающее, что у нее сразу стало легче на душе. Первый домашний сон.

Наталья Николаевна встала, прикрыла дверь, пусть отдохнет человек, уставший от борьбы с… С чем? Со своей совестью? Ну, это уже не так страшно, это пройдет, как только он окрепнет и к нему вернутся былая сила и былое отношение к жизни. И, конечно, былые безумства. Да, именно безумства, которыми отмечалась вся прежняя, довоенная деятельность ее мужа. Она никогда даже в мыслях не произносила этого, столь несвойственного всему укладу их жизни, слова, заменяя его словом «риск». Да, он рисковал всегда, брал явно завышенные планы, поднимал, как по тревоге, всю свою армию строителей, никого не щадил и добивался успеха. За это его и ценили, и посылали на самые трудные дела, в самые горячие точки. И он всегда побеждал.

И тут тоже, в случае с этой Емельяновой, он шел на риск. Он хотел перевыполнить план, добиться дополнительного, сверхпланового успеха, и если что-то не получилось так, как он рассчитывал, то не он в этом виноват, и требуется только время, чтобы все трезво оценить и взвесить.

Прислушиваясь к легкому, спокойному похрапыванию мужа, Наталья Николаевна убедилась, что совесть его спокойна и что все будет хорошо.

Она вошла в кабинет, постояла у дивана, послушала ровное дыхание мужа, а потом решительно сбросила домашние туфли и осторожно легла рядом. Он повернулся к ней, обнял и невнятно прошептал:

— Комсомолочка Наташа. Наташенька…

И она, как и в те времена, когда ее всегда только так и называли, тихонько засмеялась, прижимаясь к большому теплому телу мужа…

Проснулся он только к ужину. За стол сели вдвоем — сына не оказалось дома. В тишине, закипая, шумит электрический чайник. Намазывая масло на хлеб, Бакшин наморщил розовое после сна лицо:

— Не нравится мне письмо этой учительницы. Пианистки этой. Делу учиться надо. Нейгауза из него все равно не выйдет, а тренькать на фортепьяно — это не профессия. Надо так и сказать. Строитель — вот профессия вечная и самая нужная…

Он так долго и уверенно говорил о том, что Емельянову надо делать, а чего совсем не надо, что Наталья Николаевна окончательно успокоилась. Когда-то она так же доказала ему, что партийная работа не профессия, и он послушал ее, стал строителем и ни разу об этом не пожалел. А что скажет этот мальчик, когда ему вместо музыки предложат строительную технику? Что он скажет потом, если дело это, навязанное ему чужой волей, окажется не по душе? И что скажет его мать, которой тоже была навязана чужая воля? Но все это потом. Потом. Самое главное — понять свои обязанности перед Емельяновым и перед самим собой. Главное — и это она тоже поняла — у Бакшина появилась уверенность в справедливости своего решения, и теперь он будет стоять на своем, уж она-то знает, как он умеет это делать.

А если уверенность овладела человеком, то совесть успокаивается. И это для него и для всех самое главное: спокойная совесть, такая спокойная, что она совсем не ощущается, как здоровое сердце — стучит себе и стучит. Выключив чайник, Наталья Николаевна спросила:

— Тебе покрепче, как всегда?

В УКРЫТИИ

Следуя совету Натальи Николаевны и тех, кого он считал своими друзьями, Бакшин начал отдыхать, набираться сил, оглядываться. Утром он просыпался в тихой пустой квартире, завтракал в одиночестве, прочитывал газеты, слушал радио. Потом, не торопясь, брился, медленно одевался и шел гулять.