Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар Страница 77

Достопримечательностей никаких ребятишки не примечали раньше и рассказать о них ничего не могли, – но по городу товарища Леонтия водили с усердием и рассказывали всё, что знали. Здесь живет сапожник Галкин, очень дерется шпандырем, когда пьяный. Здесь живет Пенсионер, пристает к женщинам. Там за кротегусами живет фабрикант-немец Шмуцокс, разводит голохвостых догов. На горе живет художник Нагорный, рисует рыцарей и ест гречневую кашу.

Вечером в тот день ребятишки, возвращаясь домой, – Михайло, Анюта, Андрей, Климентий, Ваня Кошкин, Антон Кацауров, – называли друг друга – товарищами. Половодье было – в программе, – ребята обсуждали небывалое слово и небывалое дело – программы.

Весною, – чтобы лето оставить для реки и полей, а осень иметь на случай провала, – Андрей Криворотов, Ваня Кошкин, Антон Кацауров должны были держать экзамены в гимназию, ехать для экзаменов в ближайший губернский город. Папа-Криворотов сообщил маме при сыне, что он собирается к студенту Шерстобитову, попросит его репетировать сына к экзаменам, и делает это принципиально, во-первых, для того, чтобы сын наверняка сдал экзамены, а стало быть, покойно прогулял последнее детское лето, во-вторых же, для того, чтобы помочь идее революции в лице ссыльного.

Андрей стал ходить в дом Никиты Сергеевича в семь часов вечера и в девять утра, то есть в часы, когда детей в доме Никиты Сергеевича не было.

И на Андрея пролилась сказка, которую, кажется, знали мама и папа, но о которой никогда не говорили Андрею, – и сказка существовала давно уже, с тех пор, когда в Камынск приехал Никита Сергеевич. Дом Никиты Сергеевича оказался не просто домом, – но домом, в котором была коммуна, в котором жили – коммуною. Само слово – коммуна – звучало как сказка, дом-коммуна!.. Пустой, как казалось детям, с неинтересными людьми, и солнечный, как было на самом деле, дом Никиты Сергеевича – оказалось – жил, полный людьми, которые стали вдруг полны таинственного содержания и необыкновенными, замечательными людьми!..

В угловой комнате внизу жил и все вечера сидел под лампою над книгами Илья Ильич Стромынин – не просто конторщик с фабрики Шмуцокса, но – член коммуны.

В другой угловой комнате внизу жил и рылся в кипах бумаги статистик Нил Павлович Вантроба, о котором и раньше было известно, что он все знает, но который также вдруг оказался – членом коммуны.

Внизу же в комнате за столовой жили не просто чертановская учительница Надежда Андреевна Горцева, переселившаяся из деревни, и не фельдшерица из земской больницы Елена Сергеевна Волгина, но – коммунарки.

Наверху, рядом с Никитою Сергеевичем, жил – товарищ Леонтий.

И не было вечера, чтобы не приезжали и не заночевали в коммуне – учителя и врачи из уезда, фельдшера, лесничие, агрономы. И каждый вечер приходили горожане разных сословий.

Все, кто жил в доме, – жили коммуною. Никита Сергеевич не был главным, он был – старшим среди равных. Никита Сергеевич был молчалив со взрослыми, – он больше слушал взрослых любящим вниманием. В коммуне не было прислуги, – коммунары сами, по дежурствам, убирали комнаты и готовили обед. Никита Сергеевич каждый день подметал сор за детишками. Никита Сергеевич научил, и мужчины мыли полы в доме шваброю, как палубы на кораблях. Деньги собирались в общее достояние, и из общего достояния покупались книги и отрезы на платье коммунаров, для всех, кроме Никиты Сергеевича, который много уже лет донашивал свою морскую форму, – выписывались журналы и – мешок сахару, мешок муки. Елена Сергеевна и Надежда Андреевна сами шили платья себе и мужчинам рубашки, по вечерам, когда в столовой за самоваром мужчины читали вслух. У каждого в коммуне был свой рабочий режим, и когда дверь в его комнату была закрыта, никто не мог даже постучать к нему. Никита Сергеевич говорил, – «дом мой – крепость моя», – но двери в коммуну не запирались. В коммуне всегда кто-нибудь работал, – и кроме тех часов, когда дом звенел детскими голосами, и от шести до восьми, когда все отдыхали в столовой, – дом пребывал в просторе рабочей тишины. Всегда от воздуха в доме, от чистоты комнат, от звука голосов, которые слышались в доме, исходила бодрость.

Оказалось, что так было в доме очень давно, с тех пор, как Никита Сергеевич приехал в Камынск. Люди менялись, уезжали, приезжали новые, иные приезжали и уезжали по нескольку раз, – Никита Сергеевич оставался на прежнем месте, не старился, прямой, светлый, добрый, строгий и незаметный среди взрослых…

Андрей сидел за столом, покрытым громадным красным листом промокательной бумаги. На подоконнике рядом сидел Леонтий Владимирович.

Леонтий Владимирович говорил:

– Ну, девятью девять, – сколько будет?.. Прижми по два пальца на каждой руке, остальные растопырь. Сложенные сложи, растопыренные перемножь. Сколько будет?

– Сорок девять, – отвечал Андрей и спрашивал: – А вот вы вчера в столовой рассказывали, я чтой-то не понял, – про людей в коммуне…

Леонтий Владимирович говорил:

– Семью семь будет сорок девять, а девятью девять, дурень, будет восемьдесят один. Смотри на мои руки, учись, раз зазубрить не можешь, хотя зазубрить было бы и неплохо. Надо говорить – не чтой-то, а – что-то… Ну, и представь себе, что все люди, все человечество будет производить только разумные и нужные вещи, не будут, например, делать пороха и пистолетов и не будут убивать друг друга, люди будут размножаться и делать столы, стулья, штаны, сапоги, дома, шарабаны, дороги, – и будут всё делать на фабриках и заводах, где одна машина может наделать столько стульев в один день, сколько и сто человек не наделают, и все сделанное будут складывать, ну, в такие огромные сараи, в сто раз больше, чем ваш соляной амбар… Сейчас, например, Шмуцокс верхом катается и гоняет по охотам, а на него работает триста работниц, – он получает в день, предположим, пятьсот рублей, а Клавдия Колосова, Анютина мама, тридцать копеек. Ну-ка, раздели пятьсот рублей на тридцать копеек… А тогда все будут получать поровну. Работал ты сегодня восемь часов, работал я четыре часа, – всякий труд одинаково почтенен, что столяра, что математика, – идем мы в тот громадный сарай и берем за свою работу кому что нужно, ты – шкап, а я – задачу. А кто не работает, тот не ест, как сказал апостол Павел, – за исключением идиотов, которые не виноваты, что они родились уродами. А так как будут делать только разумные вещи, то вещи будут хорошими, – а также будут разумно трудиться, вещей будут делать ровно такое количество, сколько нужно, лишнего и впрок делать не будут, чтоб не заваливалось. И таким образом людям можно будет работать не двенадцать часов, как у Шмуцокса иль Кошкина, а восемь, семь, шесть и даже меньше. А остальное рабочее время пойдет на книги, на таблицу умножения, на театры, – и все поумнеют. Так как люди будут работать на самих себя, а все люди хотят жить хорошо, то наделают вещей так, что у всех, и у Клавдии Колосовой, и у Мишухи Усачева, дома будут не хуже кошкинского, а еще того лучше, штаны и стулья у всех будут, как у князя Верейского, а юбки еще красивее, чем у Дэки и Родэки. Не будет ни графов, ни баронов, ни Уварова, ни Верейского, а будут все равноправными гражданами и товарищами. И будут все, как товарищи, сердечны и честны друг к другу. А так как никто не будет, как Клавдия Колосова или тот же Кузьма Шмелев, Мишкин отец, сидеть за работой с утра до ночи, а будут читать книги и учиться арифметике не хуже тебя, то, как я тебе уже вдалбливал, будут все знать Пушкина и то, как из воды получается пар, почему получается и почему гремит гром и почему люди должны быть равноправными. Все будут товарищами, а те, которые не захотят сначала, – ну, тех мы посадим в сумасшедший дом, – и все будут еще более честными и умными, чем мы с тобой… Понял?.. Семью семь… Складывай пальцы.

В коммуне Андрей ощутил время. В коммуне не просто жили, – в коммуне осмысливали время, жили во времени, ожидали время, обвиняли время, ценили время. Время оценивалось на смысл его затраты, на сделанное не только за день, но даже за час. Люди жили в движении.

После уроков – Андрею трудно было уходить из столовой. Елена Сергеевна, – ох, какая красавица с такими бодрыми глазами и в таком добром, именно добром, синем суконном платье, – она не просто устала от перевязок в больнице и от ночного дежурства, она помогала людям возвратиться к труду и устала, приняв на себя весь тот труд, который она вернула людям и который был бы потерян, если бы ночью в больнице не ходила б она от койки до койки больных, – и разве это усталость, когда все это средство, как она сказала при Андрее… Конторщик Илья Ильич Стромынин, – он сидит над книгами, чтобы догнать упущенное время, получить знания и – стать достойным коммуны, чтобы возвратить эти знания – будущему… И молчаливый, и светлый, и добрый до строгости, и строгий до доброты – Никита Сергеевич, который создал этот дом…