Иван Курчавов - Шипка Страница 78

— Михаил Дмитриевич? — уточнил Кнорин. — Многие его выходки мне почему-то кажутся мальчишескими. Неуемная храбрость или глупое озорство? Не понимаю! Как он? Говорят, весьма болезненно переживает свои неудачи под Плевной.

— Метался в истерике! — пренебрежительно ответил Жабинский. — И то сказать: видел город у своих ног, а потом бегством спасал остатки своего отряда. Клянет и главное командовапие, и весь штаб. Перепадает и Николаю Николаевичу. Конечно, все это доходит до ушей их высочества.

— Мне порой думается, что он пытается играть роль Суворова. Напрасные потуги!

— В армии он популярен, особенно у нижних чинов! — заметил Жабинский.

— Чем больше любят чины нижние, тем меньше любят чины высшие! — воскликнул Кнорин.

— Точно так, ваше превосходительство, — охотно согласился Жабинский.

— Вот и будем завоевывать любовь и внимание высших чинов! — сказал Кнорин.

— Стараемся, ваше превосходительство, — ответил майор.

— А зачем пожаловал князь в наше идиллическое Габро-во? — осведомился генерал.

— Сопровождаю австрийского военного агента барона Бех-тольсгейма и английского агента Велеслея.

— Что их сюда привело? Особенно Велеслея? Его место — поближе к штабам и войскам, чтобы знать дислокацию и планы нашего командования.

— Вызвались помочь России: мол, пресса сообщает о чудовищных зверствах русских, убивающих турок без суда и след-

ствия, а они готовы собрать факты и доказать, что это ложь и что в действительности все обстоит иначе.

— Как это не похоже на Велеслея! — ухмыльнулся Кнорин. — Он же пропитан ненавистью к России — от кончиков волос до кривых своих пяток!

— Клялся, что любит Россию и готов ей помочь.

— Я помню его еще по Петербургу. Что он только не выдумывал, чтобы представить нашу армию в самом ужасном свете! Ему бы хотелось, чтобы все это вздорное подтвердилось. Я представляю, как он обрадовался нашим неудачам под Плевной!

— Выражал свое сочувствие.

— Язык дан дипломату, чтобы скрыть свои истинные намерения. Велеслей — птица стреляная, его не так-то просто уличить в грехах. Но я уверен, что это законченный враг России и здесь у него одна-единственная цель: шпионаж.

— Во всяком случае, о турках он не обмолвился ни словом, — подтвердил Жабинский.

— Турция им нужна ради проливов, — сказал Кнорин.

— То же самое говорил Велеслей о нас.

— А что же им остается еще делать? — спросил Кнорин. — Находчивый вор всегда кричит первым «лови вора!», чтобы сбить с толку преследователей. Англия во все времена сваливала вину на других.

— А как сейчас настроены в Англии, ваше превосходительство?

— Думаю, что английский кабинет после наших неудач под Плевной будет ликовать. После перехода Гурко через Балканы и взятия Никополя английский премьер Дизраэли впал в меланхолию, он уже считал, что эра власти над проливами кончилась и им придется убираться восвояси!

— Жаль, что под Плевной мы потерпели фиаско! — сказал князь.

— Бог даст, фортуна еще повернется к нам лицом, — проговорил Кнорин — Сейчас ведь главное, чье мнение победит в наших верхах: главнокомандующего Николая Николаевича или военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина. Я не всегда разделяю мнение графа Милютина, но в данный момент я остаюсь на его стороне: русскую армию уводить за Дунай нельзя. Слава богу, из России уже идут подкрепления. Одолеем Османа в Плевне — победим и других пашей!

— Выходит, что теперь многое зависит от позиции военного министра? — спросил Жабинский. — А прислушается ли к его голосу государь император? Или он, в конце концов, станет на сторону своего брата?

— Государь понимает толк в людях, и он высоко ценит ум и смелость Дмитрия Алексеевича, — ответил Кнорин. — Во вся-

ком случае, точка зрения министра часто одерживает верх. Помню, как государь император выразил желание стать главнокомандующим и его в этом поддержал брат, Николай Николаевич. А Милютин возразил, и государь вынужден был согласиться с его мнением. К достоинствам Дмитрия Алексеевича надо отнести и его железную логику, против которой трудно возразить. Что мне не нравится в нем, так это резкость в суждениях. Он не постесняется унизить в присутствии государя даже кого-то из высочеств. От него попадало и братьям государя, и наследнику цесаревичу Александру, и великому князю Владимиру.

— А может, он прав? — осторожно спросил Жабинский.

— Прав-то он прав, точнее, почти всегда прав, но говорить-то можно и по-другому.

— Искусство владеть словом — великое искусство! — подхватил Жабинский.

— Дмитрий Алексеевич, безусловно, обожает монарха и испытывает к нему, как и все мы, верноподданнические чувства, — неторопливо продолжал Кнорин. — Кое-кто у нас готов был объявить его чуть ли не революционером за его реформы, но он просто имеет дар видеть дальше, чем некоторые наши деятели. Революционеров он не терпит, это я знаю точно. Он их считает бесплодными мечтателями, а народная революция, по его мнению, способна разрушать, но не создавать, и он этого боится. Он уверен, что царское правление в России может быть сохранено лишь в том случае, если мы перейдем к системе буржуазно-дворянской монархии, такая монархия — его идеал. Отсюда и его желание укрепить главную опору монархического строя — армию, и его несогласие с консервативным образом мышления высшего руководства. Он либерал, но либерал умеренный, не представляющий Россию без венценосного отца.

— Сложный человек наш военный министр! — откликнулся князь.

Жабинский оглядел апартаменты Аполлона Сергеевича и подумал, что для военного времени генерал живет сносно, даже прилично: уютно, тепло, светло. Длинные скамейки вдоль стен застланы коврами, на обеденном столе цветы, сочные яблоки, сливы, спелый виноград. А в другой комнате — покои, где можно хорошо отдохнуть. Не то что под этой злополучной Плевной, где даже государь император и его брат ютятся в жалких лачугах.

— А что думаете о Плевне вы, ваше превосходительство? Как долго мы будем топтать там грязь и проливать свою кровь? — спросил Жабинский.

— Государь намерен пригласить под Плевну генерал-адъютанта Эдуарда Ивановича Тотлебена, — ответил Кнорин, — Герой Севастополя может стать и героем Плевны. Но в том случае, если государь примет предложение графа Милютина и не прикажет отводить войска за Дунай.

— Если бы император соизволил спросить мое мнение, я ответил бы, что русская армия должна остаться по эту сторону Дуная, — медленно проговорил майор.

— Вероятно, мнение графа Милютина и князя Жабинского восторжествует. — Кнорин покровительственно улыбнулся. — Нельзя принять другое решение, никак нельзя! — Лицо его тотчас стало торжественпо-суровым. — России мы еще можем объяснить, что отводим армию за Дунай для приведения ее в порядок и подготовки к новому наступлению. А что скажет премьер Дизраэли? Велеслей не один в нашей армии! В Англии знают все, и их не обманешь. Они объявят, что Россия потерпела катастрофическое поражение и оправится не скоро. Так оно и есть, князь. Стоит подумать, что все надо начинать сначала, гнать сюда войска, готовить переправу через Дунай, переходить Балканы и укрепляться на прежних рубежах — у меня волосы становятся дыбом! — Аполлон Сергеевич действительно потрогал свои седые волосы, словно желая убедиться, не поднялись ли они, — Нет, не обманем мы и Россию! После таких потерь — и вернуться ни с чем? Лучше понести еще большие потери, чем с позором уходить за Дунай!

— Присоединяюсь к каждому слову вашего превосходительства! — воскликнул Жабинский. Он покрутил тонкие кончики своих темных усов, улыбнулся. — Как вы сказали: теперь святого Георгия четвертой и третьей степени и полковничий мундир? По ту сторону Дуная все это получишь не так скоро!

Генерал открыл темный шкафчик, неприметно стоявший в правом углу, достал бутылку, две хрустальные рюмки. Открыл бутылку и разлил вино.

— За скорейшее осуществление мечты князя Жабинского! — произнес он с улыбкой.

— Благодарю, ваше превосходительство! — Жабинский привстал. — Но к этому пожеланию я хотел бы присовокупить и свое, самое искреннее и сердечное: я от души желаю, чтобы на достойные плечи вашего превосходительства легли генерал-адъютантские эполеты и грудь ваша украсилась бы аксельбантами и орденом святого Георгия еще одной степени. Будь моя воля, на груди вашей, ваше превосходительство, стали бы сверкать и Андрей Первозванный, и Александр Невский, ах, какие это прекрасные ордена!

— За любую милость монарха! — остановил Жабинского Аполлон Сергеевич. — Все, что изволит возложить его высокая рука, священно, почетно и очень приятно, мой милый князь!

— О да, ваше превосходительство! — восторженно воскликнул Жабинский.