Аркадий Первенцев - Матросы Страница 78

Станица начала терять внешнюю нарядность. Появились рецидивисты — бурьяны, куриная слепота, лебеда, бешенюка. Янтарное зерно стало заурядным хлебозаготовительным продуктом такой-то кондиции, как положено по равнодушному элеваторному прибору Пурке. В читальнях, клубах наряду с афишами, анонсирующими новые фильмы, закрасовались плакаты — розовые свиньи и кукуруза. Что ж, это неплохо, прямой доход. А вот каков ты сам, товарищ Кислов, человек в коричневом костюме?

Знали: у Кислова три дочери-студентки, им приходится помогать, отказывая себе в самом насущном.

Когда один из работников коммунхоза, опытный райисполкомовский делец, задумал отремонтировать квартиру секретаря, тот тихо спросил:

— А как у вас с ремонтом жилфонда?

— Прорыв, — откровенно ответил делец, набивший руку на беспринципном угодничестве. — Но для вас и материалы отыщем, и дырочку пробуравим в смете.

— В таком случае не обременяйте себя, — сказал Кислов. — Никогда еще я не ходил с буравчиком под мышкой.

— Что вы? Сделаем под лачок, вы даже знать ничего не будете!

— Нет, — жестко отказался секретарь, и делец, судорожно помяв кепчонку, ушел в недоумении.

На запыленном грузовике приехали жена секретаря, его мать, вдовая свояченица и самая младшая дочка — семиклассница, робкая и застенчивая, стыдившаяся, казалось, каждого движения своего нескладного угловатого тельца.

Все эти подробности, может быть, и не столь важны, но, прежде чем решиться идти к секретарю райкома, старшина сигнальной вахты Петр Архипенко внимательно осмотрелся со своего нового мостика.

И все же встретиться с Кисловым ему пришлось случайно, на агрокурсах, куда порекомендовал ему записаться Латышев.

Агрокурсы проводились местными силами в здании средней школы, в третью учебную смену. Сидели за партами, низенькими и тесными, закапанными фиолетовыми чернилами и изрезанными перочинными ножами. Рядом с Петром обосновался Хорьков, снятый с бригадиров при вторичном укрупнении артели.

— Ты, Петро, крутишься, как новый подшипник, — многозначительно изрек Хорьков.

Архипенко насторожился:

— А ты?

— Плавиться начинаю… Как тебе здесь после флотского раздолья?

— Так же, как и тебе после армии, — уклончиво ответил Петр. Он не рассчитывал извлечь из бесед с обиженным Хорьковым какую-либо для себя пользу.

— Понятно, — протянул Хорьков, — пока еще все сладко кажется?

— Как сказать. Другой раз и полынок пожуешь.

— Ну, ну, расскажи…

Петру не хотелось идти навстречу нездоровому любопытству Хорькова, предпочитавшего наблюдать за всем со стороны. Было похоже, что подчас он радуется отдельным неудачам артели. Молодая жена тянула его в свою станицу к родителям, и только перспектива играть роль приймака останавливала его. Поэтому Хорьков склонялся к переходу в совхоз, к прославленному своей предприимчивостью директору Талалаю.

Хорьков рассеянно слушал Петра, рисуя подсолнечники и зайцев с неимоверно длинными ушами. А когда Петр высказался, огорошил его своим ледяным равнодушием:

— Больно долго качались вы, моряки, на волнах, потому вас все и волнует.

— По-твоему, нам и думать не о чем?

— А начальство на что? Поступит сверху директива, и пойдет все не по твоим докукам, а по ней. — Он придвинулся плечом к плечу Петра и спросил тихо, чтобы не слышали сидевшие позади них Кривоцуп и Овчина: — Говорят, ты столкнулся с Латышевым?

— Мало ли чего говорят. Всех не переслушаешь.

— Угу… Понятно. Не знаю, кто у вас трут, кто кресало, а прикурить не удастся…

Закончив такой малопонятной фразой, Хорьков обиженно замолчал. К тому же начался урок…

Вот тебе и секретарь райкома! Кто же болтал об его замкнутости, молчаливости? Оказалось, он и в самом деле агроном, да еще и специалист по комплексной механизации. Говорит страстно, увлекательно и в то же время сурово. Кое-где нет-нет и проскользнут черты биографии: «Когда мы шли с боями по Украине, крестьяне пахали вслед за нами», «В госпитале я слышал одну сказку о царе-великане… народ стал этим царем», «В Тимирязевке нас учили агротехнике, а человек, обрабатывавший землю, подразумевался в нижнем ряду, после сульфат-аммония или зернового комбайна».

Кислое продолжал говорить, и все мелкое отодвигалось, вставало главное. Может быть, ему самому так страстно хотелось увидеть возвышенное, праздничное за тяжелыми буднями. В чем результаты перенесенных страданий? Люди гибли за то будущее, которое они угадывали, лежа в мерзлых окопах и в горячих степях гражданской войны, стоя у могил под белогвардейскими пулями, идя в атаки на укрепленные полосы немецких фашистов.

Коммунизм добывается нелегко. Будут тяжелые перевалы. Будут у людей взаимные недовольства, подозрения. «Тебе хорошо, так ты думаешь, и всем хорошо?» Ситцевая юбка и шелковый занавес — как не вспомнить ядовитую вдовку? Но что значат такие упреки в сравнении с подвигом, который совершали эти же люди в ситцевых юбках, чиненых чоботах, в ватных спецовках — новых латах новых рыцарей, воюющих за огромнейшее и, может быть, очень близкое всеобщее счастье?

После занятий Петр вышел на порожек, в его разгоряченное лицо пахнул свежий воздух. Петр поднял воротник шинели. Прямо над улицей, выходившей в степь, мигала, как далекий огонек полевого стана, большая звезда.

Затем вышел Хорьков, постоял на приступках, засунул за пазуху клеенчатую общую тетрадь и зашагал в правление, где, судя по еще освещенным окнам, заканчивал деловые сутки беспокойный председатель артели.

Кислов показался последним, отдышался на воле и пошел вместе с Архипенко. Оказалось, им по пути. Петр говорил сбивчиво и неуклюже, прибегая к напыщенным фразам, даже упомянул сияющие вершины коммунизма.

Вначале беседа не клеилась, но потом Петр осмелел и стал разрушать самим же им созданные из высокопарных словец здания. Надо поближе к жизни. А жизнь-то какая? То да не то, там огрех, там клякса — корове не подкинул охапку — мычит, недокормленную свиноматку грызут поросята, она мчится в степь прочь от своих детенышей; топлива нет, а один здесь человек хвалится антрацитом: с ним начнешь о том, что кричит в душе, а он мух бьет… Кто он? Не так важно, есть такие. А в газетах читаешь: сияющие вершины… Где же они, эти сияющие вершины?

— Поймите, Петр Андреевич, — мягко сказал Кислов, — мы не альпинисты, Сияющие вершины? Сиять может только лед, снежный уплотненный фирн. Какой уж там коммунизм, на ледяных вершинах!

— Зато красиво.

— Вероятно, так думают составители альпинистских маршрутов, — сказал Кислов тихо. — Красота бывает понятная, близкая, а бывает непонятная, далекая, чужая красота. Путь к коммунизму, ей-ей, очень обыден и практичен… И к социализму путь был не очень-то казист, если по внешности судить. Я мальчишкой захватил гражданскую войну. Бывало, поглядишь на красную кавалерию, на нечесаные чубы, на вшивые кожухи, на стриженые конские хвосты и гривы и думаешь: «Да неужто с таким вот воинством и на такое святое дело?» Какой-нибудь бывший ямщик-почтарь с громовым голосом и соответствующей такому гласу бытовой лексикой сидит себе в ревкоме, а перед ним два нагана на бывшем атаманском столе. Как гаркнет во всю глотку такой вот новоявленный Иван Креститель на перепуганного казачмана — тот и попятится, бедняга, к двери. А ведь этот бывший забулдыга-почтарь сам воскрес вместе с революцией и решил всех воскресить, как умел. Ну уж, конечно, в выражениях в начальной стадии не стеснялись… Почтарь-то тоже шел к социализму и других вел. Тогда безобразен казался, неприятен, а теперь оглянешься на прошлое и видишь: этот почтарь, председатель ревкома, понимал революцию глубже и верней какого-нибудь интеллигента, закончившего курс трех высших учебных заведений… Если мы сейчас перехитрим засуху, обманем суховей, не будем бояться ливней в неположенное время, то удвоим, утроим урожаи! Вот тебе и путь в коммунизм. Тащит женщина на поле ведерко куриного помета, ступает красными ногами по колючкам, шмурыгает носом — казалось бы, грязное, грубое дело. А ведь она, эта крестьянка с ведерком куриного помета, уверенно идет вперед, а та, изнеженная, что в Сочи третий месяц подряд в море бултыхается, ей-ей, пятится назад… Ладно бы уж не мешала… Я вам не надоел?

— Что вы, товарищ Кислов!.. Я слушаю.

Они шли по улице на ту звездочку, что горела над выгоном, словно костер полевого табора.

— На пути к коммунизму немало препятствий, — продолжал Кислов задумчиво. — Послушаешь иного докладчика, столько наворочает вздору о каком-то сияющем царстве — смешно. Да разве коммунизм религия или бесплотный символ? Нам не к чему придумывать своего распятого бога или отлетевшего к аллаху пророка. Хотели мира — вот вам мир! Мечтали о земле — возьмите, но будьте ее хозяевами. Мешал вам капиталист — долой его, возьмите промышленность и недра в свои руки, работайте не хуже, а во сто раз лучше, чем прежде, поскольку на себя же работаете, на свою державу.